Художественное своеобразие поэзии Есенина

Поэзия Есенина действительно необычайно образна. Для нас: светит луна, и свет ее падает на крышу деревенской избы. Для Есенина: «Чистит месяц в соломенной крыше обоймленные синью рога».

Какие только воплощения и перевоплощения ни происходят в его стихах! Луна превращается в кудрявого ягненка, в желтого ворона, медведя, жеребенка, пастушеский рожок, лошадиную морду и т. д. и т. п.

Один из исследователей подсчитал: » Есенин дал русской поэзии свыше полусотни незабываемых образов месяца-луны, ни разу не обмолвившись эпитетом». Он же назвал есенинский образ «сказочным оборотнем». Однако оригинальность Есенина не просто в густой метафоричности и даже не в неожиданности фигуральных определений мысли, тем более что многие из этих необыкновенных «имажей» на самом деле были заимствованы или могли быть заимствованы поэтом из книги А. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» или из сборника Д. Садовникова «Загадки русского народа».

Однако как бы хорошо мы ни знали, что образ, к примеру, краюхи-луны изобретен не Есениным, он все равно будет казаться рожденным на наших глазах и притом — невольно, именно так, как сказано поэтом: «И невольно в море хлеба рвется образ с языка: отелившееся небо лижет красного телка».

Сам Есенин разделил свои образы на три группы и так разъяснил этот разделительный принцип :

Заставочный, или «уподобление одного предмета другому». Например — солнце это и колесо, и телец, и белка.

Корабельный, т. е. струящийся, развернутый, плывущий троп. По-есенинскому, как всегда, необычному, крайне индивидуальному определению, это есть «уловление в каком-нибудь предмете, явлении или существе струения, где заставочный образ плывет, как ладья по воде».

Третий вид образа, самый сложный и самый, как выражался Есенин, «значный» — «ангелический», т. е. «пробитие из данной заставки или корабельного образа какого-нибудь окна». Момент очень важный, и, разъясняя его, Есенин бывал особенно настойчив. И Блоку говорил, что поэт должен «не присасываться как налим к отражению луны на льду, иначе луна убежит на небо», а «выплеснуться до луны».

Та же мысль в’письме к Р. В. Иванову-Разумнику: «Слово… не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом».

От того, какой тип образа — заставочный или корабельный положен краеугольным камнем в стихотворении, зависит его композиционное устройство. Если фигуральность — локальна, «заставочная, если ее длины и «ухватистой силы» хватает лишь на одну строку или четверостишие, то стихотворение принимает вид стансов. Когда образ движется да еще и объединяет своим движением несколько стихотворений, его конечный «лик» может стать невнятным, а стихотворение, вырванное из цикла, слишком уж загадочным.

Есенин писал в «Ключах Марии»:

«В нашем языке есть много слов, которые как «семь коров тощих пожрали семь коров тучных, они запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой иногда весьма длинное и сложное определение мысли. Например, слово умение запрягло в себе ум, имеет и еще несколько слов, опущенных в воздух, выражающих свое отношение к понятию в очаге этого слова. Этим особенно блещут в нашей грамматике глагольные положения, которым посвящено целое правило спряжения, вытекающее из понятия «запрягать, то есть надевать сбрую слов какой-нибудь мысли на одно слово, которое может служить так же, как лошадь в упряжи, духу, отправляющемуся в путешествие по стране представления. На этом же пожирании тощими словами тучных построена вся наша образность, слагая два противоположных явления через сходственность в движении, она родила метафору:

Луна — заяц, Звезды — заячьи следы».

Способ есенинского живописного соображения, когда он говорит не стихами, а прозой, столь резко индивидуален, что его нестихотворная речь вполне может показаться «косноязычной». По всей вероятности, по этой причине «Ключи Марии» и не пользуются особым доверием ни у читателей, ни у исследователей. И родилось это предубеждение не сегодня. Друг Есенина журналист Г. Устинов вспоминает, что однажды в редакции центральной «Правды» между Есениным и Устиновым, с одной стороны, и Пик. Ив.

Бухариным, с другой, завязался спор — спорили о «Ключах Марии». Бухарин, расхохотавшись, как школьник, объявил, что у автора «вывихнуты мозги»: «Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория, путаница, чепуха. Надо посерьезнее заняться Марксом».

Присутствовавший При этом инциденте В. В. Осинский отнесся к великому «путанику» более снисходительно, согласившись, что нескладная и косноязычная «чепуха», при всей своей ненаучности, допустима все-таки как поэтическая теория — не для «серьезных людей», конечно, а для поэтов.

Действительно, в научном отношении «Ключи Марии» несостоятельны. Однако не почувствовав, что у вроде бы запутанной теории тот же родовой очаг, что и у поэзии Есенина, не поняв, что без этой подорожной те, кто вздумает отправиться в путешествие по стране есенинских представлений, никогда не доедут до цели — заплутаются сразу же, по пересечении пограничной полосы. А может быть, вообще не разглядят в уникальной стране ничего уникального, ничего не увидят, кроме растиражированных беллетристами от поэзии резеды да березок! Ведь каждый есенинский образ, любая его фигуральность заключают в себе сложное определение далеко не простой мысли. Это во-первых.

Во-вторых, над каждым движением этой согласованности парит целый рой опущенных в воздух подробностей и оттенков ее корабельного струения…

Они-то и восполняют объем: вне «тучного» контекста и слово, и образ, и стихотворение в целом «тощеет» — становится беднее и смыслом, и выразительностью… Для того чтобы, допустим, расслышать сказанное, точнее, недосказанное в одном из самых популярных стихотворений Есенина «Не жалею, не зову, не плачу…», необходимо помнить, что на яблоню, и цветущую, и плодоносящую, поэт глядит как бы «двойным зрением»; это и реальное дерево, может быть, то самое — «под родимым окном», и образ души:

Хорошо под осеннюю свежесть Душу-яблоню ветром стряхать…

В этих написанных в начале 1919 года стихах осенняя яблоня видится поэту не увядающей, безлиственной, а увенчанной плодами. Обилием творящего дара герой и любуется. Совсем иным чувством освещен тот же образ в стихотворении 1922 года:

Не жалею, не зову, не плачу… Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный