«Я голос ваш, жар вашего дыханья…»

«Четки», «Белая стая»… Первые сборники поэтессы. «К этой книге, — писала Ахматова в 1965 году, — читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах.

Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем.

Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются». «Белая стая» появилась в сентябре 1917 года, и ее отделяет от первой ахматовской книги «Вечер» промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой «революционным актом», почти не замеченным современниками. Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне революции, три нервных узла определили ее содержание: война, Россия, любовь!

Голос поэта мужал «в стране болот и пашен», вбирая в себя новые чувства: Ты, росой окропляющий травы, Вестью душу мою оживи, — Не для страсти, не для забавы — Для великой земной любви. Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом: Приду туда, и отлетит томленье. Мне ранние приятны холода.

Таинственные, темные селенья — Хранилища бессмертного труда. Спокойной и уверенной любови Не превозмочь мне к этой стороне: Ведь капелька новогородской крови Во мне — как льдинка в пенистом вине. И этого никак нельзя поправить, Не растопил ее великий зной, И что бы я ни начинала славить — Ты, тихая, сияешь предо мной. Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека слова: родина, моя охрана, наша страна, — рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны. Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических стихов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко: Можжевельника запах сладкий От горящих лесов летит.

Над ребятами стонут солдатки, Вдовий плач по деревне звенит. Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из сердца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции: Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю, Им песен я своих не дам. В 1910-1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. «Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое помнишь всю жизнь», — написала она много позже в своей автобиографии. Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле: Ты знаешь, я томлюсь в неволе, О смерти Господа моля. Но все мне памятна до боли Тверская скудная земля. Журавль у ветхого колодца, Над ним как кипень облака, В полях скрипучие воротца, И запах хлеба, и тоска.

Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душевное переживание становится частью деревенской жизни. Скупо отобранные детали сельского пейзажа незаметно и ненавязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состояния человека. Однако это состояние не результат перечисленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, реальной подробностью окружающего мира, как «журавль у ветхого колодца».

Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстрактного понятия «тоска», выражающего душевное томление, переводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: «Пейзажем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказывает его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует». Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска — вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал: Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви! Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку «Четки», сделав на книге надпись: От тебя приходила ко мне тревога И уменье писать стихи.

Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, переходили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических систем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику — российской действительности, свидетельствовали о неблагополучии мира. Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в «Стихах о России» Блока. Блок, уже предчувствуя великие потрясения, слушая «подземный гул», писал в статье «Народ и интеллигенция»: «Если только возлюбит русский Россию, — возлюбит и все, что ни есть в России».

Блок был внимательным читателем, отметив в ахматовской книге стихи о тверской земле, где его особенно привлекли заключительные строки: И те неяркие просторы, Где даже голос ветра слаб, И осуждающие взоры Спокойных загорелых баб. Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях народа и интеллигенции, художника и народа. Извечная тема «поэт и народ» преломляется у Ахматовой по-своему: «народ и поэт», обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, «проблема выворачивается наизнанку»: отношение народа к поэту.

Признание и приятие чужой точки зрения, в данном случае народной, — свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками. Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крестьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, независимо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопоставление — я и он — сменяется новым: народ и я Так рушится давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкнутости и ограниченности ее поэтического мира. «Тверская скудная земля» зовет и притягивает поэта: Теперь прощай, столица, Прощай, весна моя, Уже по мне томится Карельская земля.

Через много десятилетий Ахматова припомнит: «Один раз я была в деревне зимой. Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год.

После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию».