…пора мне остепениться; ежели не сделает этого жена моя, то нечего уже ожидать от меня… А. С. Пушкин
18 февраля по старому стилю 1831 г. состоялась свадьба А. С. Пушкина и Н. Н. Гончаровой. Обвенчаны они были, как известно, в Москве: в церкви Вознесения Господня Никитского Сорока. Как вспоминают очевидцы, «Ужин был славный», а ночью «была вьюга и холод».
Молодожены Пушкины со дня своей женитьбы жили в Москве во втором ярусе большого дома Хитрово . Так случилось: начало семейной жизни Пушкина совпало с моментом его основательных исторических исследований. Он всерьез задумывается над судьбой дворянства, своего народа, России. В памятном 1831-м году один знакомый Пушкина, встретив его на одной из петербургских улиц, спросил: «Что с Вами?» «Все читаю газеты», «теперешние обстоятельства чуть ли не так же важны, как в 1812 г.», — отвечал поэт. А годом ранее Пушкин в письме к П. А. Вяземскому замечал: «Я думаю пуститься в политическую прозу…» Для глубокой исследовательской работы необходимо душевное спокойствие, что называется, прочный тыл — и Пушкин женится. «Жена свой брат.
При ней пиши, сколько хошь» — эти пушкинские слова из письма поэта к Плетневу от 9 сентября 1830 г. словно подтверждают наши размышления.
Вступая в брак, Пушкин поступал, по его собственным словам, «как люди» поступают обыкновенно в его возрасте, к тому же женился он «без упоения, без ребяческого очарования», хотя «в угоду ей» он готов был «пожертвовать всеми своими привычками и страстями, всем своим вольным существованием», «был готов умереть ради нее», — о чем мы узнаем из пушкинского письма. При всем при этом у Пушкина были сомнения относительно своей женитьбы, которые он и не скрывал и все в том же письме замечал: «…не станет ли она роптать, если ее положение в свете окажется не столь блестящим, как она того заслуживает и как я желал бы этого?»; было и «еще одно» — его «ложное и сомнительное» положение по отношению к правительству…
Не отголоски ли подобных пушкинских сомнений мы слышим и в письме Александра Сергеевича к П. А. Вяземскому от 2 мая 1830 г., когда поэт писал: «Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем щастливому…» 12-13 мая 1830 г. в наброске «С французского» Пушкин размышляет : «Жениться! Легко сказать!.. Я женюсь, т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствованиями без цели, уединением, непостоянством», при этом, пишет Пушкин в упоминаемом нами наброске, «…дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о бедной моей невесте».
Женившись, Пушкин «возит жену свою по балам», причем, по словам В. А. Жуковского, «не столько для ее потехи, сколько для своей собственной», ибо, как замечал П. А. Вяземский, «в любви его к жене… много тщеславия»… Показательно признание самого Пушкина в середине 1834 г. в июньском письме к его жене: «…виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни…» О какой вине Александр Сергеевич ведет здесь речь? Очевидно, вину свою он видел в том, что кружился в свете, дабы — любя Наталью Николаевну — угодить ей…
И, думается, именно из-за этой суеты Пушкин едва не начал жалеть, что женился. Так, спустя два года после свадьбы, в феврале 1833-го, поэт писал Нащокину: «…нет у меня досуга холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде, — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения… Путешествие нужно мне нравственно и физически».
Через полгода после этого горького признания Пушкин отправляется в путешествие по Оренбургскому краю, однако вскоре он роняет фразу: «Пугачев не стоит того» .
Смысл последней приведенной нами пушкинской фразы, надо полагать, есть намек Пушкина на иную, быть может, важнейшую причину своего дальнего путешествия: желание разобраться в собственной душе, находясь, по сути, в уединении. Подтверждение своей догадке мы находим в письмах нашего путешественника. 2 сентября 1833 г. он пишет жене: «Кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал кочевую жизнь»; более того, Александр Сергеевич совершенно обнажает свою душу признанием супруге в письме от 19 сентября того же года: «Мне тоска без тебя.
Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, взялся за гуж, не говори, что не дюж…» В свете этого понятным становится заключение Пушкина, сделанное им в тот же день — 19 сентября 1833 г. в разговоре с Далем: «Я только что перебесился… …я не так жил, как жить должно», «о, вы увидите: я еще много сделаю!» .
Путешествие Пушкина в Оренбургский край, по всей видимости, развеяло его последние Сомнения относительно выгод семейной жизни, конкретнее, собственной семейной жизни с Натальей Николаевной. Чуть позже Александр Сергеевич откровенно высказал свое выстраданное убеждение на сей счет в письме к жене от 8 июня 1834 г.: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя нещастлив, но я не должен был вступать на службу, и что хуже еще, опутать себя денежными обязательствами.
Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или нужды, унижает нас…» Бесспорно то, что беспредельная любовь Пушкина к Наталье Николаевне была продиктована не только и, быть может, не столько фактором поистине божественной красоты его супруги, но и пленительными свойствами ее души . Недаром еще в начале своей семейной жизни — 26 марта из Москвы — поэт писал П. А. Плетневу: «…женка моя — прелесть не по одной только наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать» . В силу той же причины в октябре 33-го года Пушкин «грозился» жене: «Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот-те Христос, и пойду в солдаты с горя».
Но, слава Богу, Пушкину не пришлось делать ни того, ни другого. Сверх сего: чем долее он жил с Натальей Николаевной, тем более любил «это милое, чистое, доброе создание, которого ничем не заслужил перед Богом». И такое чувство к своей жене Пушкин сохранил до конца дней земной своей жизни.
Вспомним пушкинские слова к Наталье Николаевне после трагической дуэли: «Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна!
Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата…» И все это дает нам основание думать, что не Наталья Николаевна — истинная причина пушкинской трагедии, а «дело другое». Сам Поэт перед смертью сказал совершенно определенно жене: «Не упрекай себя моей смертью; это дело, которое касалось одного меня…»
«Дело другое» требует и иного исследования. Пока же на мгновение «оглянемся» в год 1833-й: для Пушкина — кризисный, переломный. «Перебесившись», он много работал. Как мы знаем, в Болдине Пушкин окончил «Сказку о рыбаке и рыбке», поэму «Медный Всадник», «Историю Пугачева» , сказку «О мертвой царевне», а также написал «Анджело» (об этом произведении Александр Сергеевич замечал Нащокину, спустя полгода после ее создания: «Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал».
Влюбленный человек доселе мне казался Смешным, и я его безумству удивлялся. А ныне!..
— восклицает Анджело во второй части поэмы. По существу это же мог сказать о себе тогда «перебесившийся» Пушкин… Любопытно, в ту знаменитую болдинскую осень Пушкин замечал в письме к жене от 11 октября: «Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины. Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях?
Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начинает писать! — Это слава!». Пушкин «с головой» уходил в работу в пору его «семейственной» жизни, о чем сохранилось еще одно его свидетельство : «Я работаю до низложения риз. В свете не бываю».
Итак, как очень точно заметил в своей статье французский литератор, историк и дипломат Леве-Веймар, имевший удовольствие общаться с Пушкиным в середине 30-х годов: «Счастье, всеобщее признание сделали его , без сомнения, благоразумным. Его талант более зрелый, более серьезный не носил уже характера протеста, который стоил ему стольких немилостей во время его юности…»