Ю. Анненков

С 1913 года и до нашей последней встречи во Франции, незадолго до его трагического конца, мы постоянно виделись в Петербурге, в Москве, в Париже, а также — в Финляндии, в Куоккале. Там мы собирались то у Корнея Чуковского, то у Николая Евреинова, то у «футуристского доктора» и художника Николая Кульбина, то по средам у Ильи Репина, в его имении «Пенаты», то в имении моих родителей, где мы столько раз азартно играли в крокет. Эльза Триоле справедливо рассказывала, что Маяковский, вместо того, чтобы входить с людьми в деловые отношения, предпочитал играть с ними: «прежде всего — в карты, потом — на бильярде, потом — во что угодно, в тут же изобретенные игры. Преимущественно — на деньги, но также — ради всевозможных фантастических выдумок».

Я играл с ним «на деньги»: пятьдесят копеек партия. Однажды, летом 1914 года, незадолго до объявления войны, Маяковский проиграл мне несколько партий подряд. Он был азартен и начинал горячиться. Он играл лучше меня, но я знал все неровности нашей площадки и потому бил шары наверняка.

Проиграв три рубля, Маяковский отбросил молоток и предложил мне возобновить игру ночью. — На 5 целковых, — добавил он. — Почему ночью? — спросил я. — Я научу тебя играть в темноте, — ответил Маяковский, — айда? — Айда! Ночью, белой, полусветлой финской ночью, мы снова пришли на площадку. С нами был наш общий друг Хлебников.

Сидя на скамье и зажав руки между коленями, Хлебников молча следил за нашей игрой, потом встал, прислонился к березе и, стоя, заснул, негромко прихрапывая. Маяковский играл с необычайной для него осторожностью, но предательские бугорки и ямки, знакомые мне наизусть, помешали ему и на этот раз выиграть. Но я положил в карман только четыре «целковых» и 15 копеек: в кошельке у Маяковского осталось денег ровно на железнодорожный билет до Петербурга. С деньгами у Маяковского всегда происходили неувязки, несмотря «а очень стройную концепцию денежного обращения.

Еще до революции мы столкнулись как-то на Надежденской улице. Маяковский вышел от зубного врача и с гордостью показал мне искусственный зуб. — Сколько стоило? — полюбопытствовал я. — Поэты тянут авансы в издательствах, но не платят дантистам. Дантисты должны смотреть на нас собачьими глазами и получать гонорар нашими автографами, — улыбнувшись, ответил Маяковский. Куоккальская ночь, как обычно, закончилась в спорах об искусстве , так как, ‘еще за четыре года до революции, в нашем маленьком куоккальском еловом лесу, как, впрочем, и в Петербурге и в Москве, наши встречи, часто — в присутствии других юных представителей «авангардного» искусства, постоянно сопровождались подобными спорами.

Это было время, когда Маяковский писал: А ВЫ МОГЛИ БЫ? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? . Или еще: СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: «Хорошо, хорошо, хорошо!» А сам устал, не дослушал скрипкиной речи шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел… … Я встал, шатаясь, полез через ноты… … Бросился на деревянную шею … Я — хороший. «Знаете что, скрипка?

Давайте — будем жить вместе! А?» . Эти две коротенькие вещи я запомнил наизусть. Маяковский мне читал их растянувшись на куоккальской траве: первую — с надменностью и грубостью, свойственными Маяковскому; вторую — с незабываемым драматическим патетизмом. Марксизм еще не успел проникнуть в его поэзию, тогда еще бесстрашно своеобразную.

1913 год, был также годом, когда Маяковский, Бурлюк и Крученых опубликовали их знаменитый литературный манифест: «Пощечина общественному вкусу» В 1915 году, Маяковский — футурист писал в поэме «Облако в штанах»: Я над всем, что сделано, ставлю «nihil». В те же годы, едва перешагнув через призывной возраст, Маяковский уже говорил о вечности своей поэзии: Мой крик в граните времени выбит и будет греметь и гремит, оттого что в сердце, выжженном, как Египет, есть тысяча тысяч пирамид! . Но тогда уже он предсказывал и свою трагическую гибель: Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце. .

Или: Через столько-то, столько-то лет — словом, не выживу — с голода сдохну ль, стану ль под пистолет… . «С голода сдох» бездомный Велимир Хлебников. А Маяковский, «встав под пистолет, поставил точку пули в своем конце». В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю.

Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул: — Тыщи франков у тебя нету? Мы подошли друг к другу.

Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монтэ-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима. — Ужасно негостеприимная странишка! — заключил он. Я дал ему «тыщу» франков. — Я голоден, — прибавил он, — и если ты дашь мне еще 200 франков, я приглашу тебя на буйябез. Я дал еще 200 франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем, и, конечно, о Советском Союзе.

Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом: — А я — возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом. Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно: — Теперь я… чиновник… Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала: — Что такое?

Что происходит? Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски: — Ничего, ничего… я просто подавился косточкой. Покидая ресторан , мы пожали друг другу руки: — Увидимся в Париже. — В Париже.

Маяковский пошел к своему отелю, я — к моему. С тех пор я больше никогда не видел Маяковского. В начале 1930 года, Маяковский вошел в Ассоциацию Пролетарских Писателей, приверженцев социалистического реализма, и следовательно, совершенно противоположных поэтическим концепциям Маяковского. 16 марта произошел катастрофический провал постановки «Бани». 25-го марта Маяковский выступил с публичной самокритикой, признав, что его поэзия содержала формы выражения, мало доступные широким читательским массам.

В то же время, он обратился с просьбой о выдаче ему нового разрешения на выезд в Париж, к которому он окончательно привязался, несмотря на свои поэмы. Однако, советские власти, ознакомившись с «Клопом» и с «Баней», поняли, что Маяковский может быть, действительно, решил «жить и умереть» в Париже и, пожалуй, рассказать там кое-какую правду о советском режиме. Выезд заграницу, на этот раз, был ему запрещен. Поэзия Маяковского умерла. Это было решающим фактом в его биографии.

Сюда следует добавить романтическую неудачу. Затем — приближавшиеся полицейские угрозы. 14-го апреля Маяковский застрелился. Ему было 37 лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван-Гог, Рэмбо, Ту-луз-Лотрэк, Хлебников и, совсем недавно, Жерар Филип…

После самоубийства Маяковского, Сталин мог бы слово в слово повторить статью Троцкого, посвященную Есенину, но Сталин ограничился лишь одной фразой: «Маяковский есть и останется лучшим и наиболее способным поэтом нашей советской эпохи, и равнодушие к его памяти и к его произведениям является преступлением». Какой-то И. Беспалов тоже написал о Маяковском: «Он вел борьбу с капитализмом средствами поэзии и был поэтическим соратником рабочего класса и его партии на всех этапах революции»: И это именно потому, что он стал «наиболее способным поэтом советской эпохи» и «вел борьбу с капитализмом средствами поэзии», а не остался просто большим, свободным и независимым поэтом, — это именно поэтому Маяковский, обладатель богатейшего таланта, неподдельный создатель новейших форм, которые взбудоражили молодую русскую поэзию, застрелился. Счастливая жизнь никогда не ведет к самоубийству.