За тенью Гумилева. Советская баллада и акмеизм

В статье Татьяны Бек «Акмеизм» приводятся строки о «парадоксе гумилевского наследства в советском контексте. Экзотический романтизм, приверженность «музе дальних странствий», эстетизация боя, опасности, риска и театрально-мужественная поступь, трагически оплаченная судьбою первого акмеиста, были взяты напрокат более или менее одаренными носителями внутренне выхолощенной тоталитарной романтики: от Н. Тихонова и В. Луговского до К. Симонова и А. Суркова . По свидетельству Е. Рейна, эту тенденцию с горькой иронией не раз устно отмечала А. Ахматова».

Действительно, жизнеспособность акмеизма как нельзя сильнее подчеркивает плеяда советских поэтов, называемых «романтиками».

В школьной практике сейчас намечается тенденция изучения поэзии XX века как только поэзии «серебряного века», и все поэты после 17-го года остаются за бортом школьной программы. Мы, как всегда, выплескиваем с водой и ребенка, и баллады, бывшие культовыми у отцов и дедов, остаются незнакомыми современному поколению. Мне же кажется интересным подход к изучению советских поэтов-романтиков через призму гумилевского наследства.

Изучая поэзию Н. Гумилева, подробно останавливаемся на таких стихотворениях, как «Старый конквистадор», «Капитаны», «Слово», «Жираф», «Мои читатели», «Заблудившийся трамвай», и вычленяем особую экзотику, яркость, праздничность восприятия мира, активность, действенность позиции героя, неприятие серости, обыденности существования. Затем можно обратиться к стихотворению Н. Тихонова «Баллада о гвоздях». Сама баллада очень короткая, написана талантливо и учениками запоминается сразу даже без наличия текстов.

Дар поэта — чувствовать атмосферу времени — сквозит во всем: баллада начинается как бы с «середины», с высшей точки лирического переживания. В час боевой тревоги никто не станет подробно комментировать слова приказа или разбираться в собственных ощущениях, надо жить единым порывом, единым действием. На эту атмосферу тревоги, объединяющую людей, слившую воедино их переживания, и рассчитывает поэт, когда он дважды повторяет слово «спокойно» и тем самым — по контрасту — создает ощущение смертельной опасности, риска, предельного напряжения сил. У баллады нет описательной «предыстории», ритм ее чеканен, но есть «история» действительная, стремительно развивающаяся, обрывающаяся концовкой, где сказано, как забито, с одного удара — «по самую шляпку»:

Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей.

Какие же параллели с гумилевскими стихами отмечают учащиеся?

Строки «Когда волны ломают борта, // Я учу их, как не бояться, // Не бояться и делать, что надо» выражают настроение и тихоновской баллады, подчинение людей приказам капитана. В балладе Тихонова также присутствует гумилевское противопоставление обыденности и романтики: безусловное подчинение приказам противопоставляется драматическому романтизму реакции одного из моряков:

«Не все ли равно, — сказал он, — где? Еще спокойней лежать в воде».

Большое количество ассоциаций вызывает у учащихся и стихотворение «Капитаны» Гумилева:

Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстремы и мель. …………………………………………..

Разве трусам даны эти руки, Этот острый, уверенный взгляд, Что умеет на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат…

…………………………………………..

Сам капитан, скользя над бездною, За шляпу держится рукою. Окровавленной, но железною В штурвал вцепляется — другою.

Та же любовь к опасности, бесстрашие в тихоновских строках о «самом дерзком и молодом»:

А самый дерзкий и молодой Смотрел на солнце над водой. «Не все равно, — сказал он, — где? Еще спокойней лежать в воде».

Объединяет стихотворения «морская» тема странствия, образ капитана, «курст — ост», отношение к бою, как к игре: «Зато будет знатный кегельбан»…

Так в стихах советских поэтов сбывается гумилевское предсказание:

И умру я не в постели При нотариусе и враче…

Поразительно, как похожи истории написания баллады «Заблудившийся трамвай» Гумилевым и «Гренады» Светловым: «В глубине двора я увидел вывеску: «Гостиница Гренада»… Подходя к дому, я начал напевать: «Гренада, Гренада…» Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же?

Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал».

Роман тика «Гренады» не зовет в заоблачные выси, напротив — она накрепко сцеплена с земным. Герой стихотворения — юный мечтатель, но поэзия дальнего, необыкновенного для него не отвлеченное понятие. Случайно прочитанное в книге экзотическое название волости, в которой надо крестьянам «землю отдать», раздразнило воображение героя .

Несправедливо судить поэта за его убеждения. Поэта судят за творчество. Или восхищаются им.

В свое время молодого Светлова похвалил Маяковский. Как раз за «Гренаду». Светлов, по словам Виктора Шкловского, жутко смутился и сказал: «Там рифмы плохие».

Маяковский возразил в таком духе: стихотворение настолько хорошо, что на рифмы он просто не обратил внимания. Вероятно, стоит доверять художественному чутью Маяковского, а кроме того, известен и восторженный отзыв Марины Цветаевой, писавшей в одном из писем Борису Пастернаку: «Передай Светлову, что его «Гренада» — мой любимый — чуть не сказала: мой лучший стих за все эти годы».

Читаешь строки и видишь: завораживают они и современных учеников-скептиков… Да, все теперь становится ясным: и то, что «Отряд не заметил // Потери бойца» , и что «не надо, ребята, о песне тужить…» Может быть, и написано стихотворение просто, и поэтика несложна, но есть в нем оригинальные, выразительные образы: «»Яблочко»-песню держали в зубах», «песню иную… возил мой приятель с собою в седле…» Истинный драматизм скрывается в емких, щемящих душу строках: эскадрон играл песню «смычками страданий на скрипках времен». В них схвачено главное — душа времени.

Поэт Лев Озеров вспоминает, что в середине пятидесятых годов Михаил Светлов сказал ему: «Хотелось мне давно исправить в «Гренаде» некоторые строки, например:

Лишь по небу тихо Сползла погодя На бархат заката Слезинка дождя… —

Такую сентиментальность можно позволить себе в ранней молодости. По неопытности. Но уже исправлять поздно.

Стихотворение живет своей жизнью, независимо от автора, его воли и желаний. Вот как бывает…»

Баллада Светлова самобытна и свежа. Оригинально и ее построение — песня в песне. Гармоническое единство поэтического содержания подкрепляется и ритмико-интонационным строем. С помощью аллитерации поэт создает нужный звукообраз — повторяется «л», и как будто слышишь удары лошадиных копыт о землю:

Восход поднимался И падал опять, И лошадь устала Степями скакать.

Мелодичен и рефрен «Гренада, Гренада, Гренада моя», каждый раз наполняемый новым подтекстом и делающий балладу опаляемой ветром. У Светлова — степным ветром, у Гумилева в «Капитанах» — морским. В гумилевских «Капитанах» искрится юношеская киплинговская романтика:

Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыплется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет…

Если Ахматова иронично замечала, что у Гумилева «вкуса не было», значит ли это, что стихи должны быть только классически строгими? Но молодость всегда любит яркое — и светловские «бархат заката» и «слезинка дождя» вторят гумилевским «розоватым брабантским манжетам». А. Павловский заметил, что Гумилев «мог привлечь откровенно молодым обещанием будущей системы… в его стихах угадывались мускулистость, четкость и твердость изображения». Тем же привлекателен и образ светловского паренька, героический, стремительный, победный — и скорбный , передающий своеобразие светловской поэзии и характер эпохи.

Задета струна. В поэзии это главное.

М. Дудин в стихотворении «Памяти Николая Степановича Гумилева» сказал:

И в миг расстрела он глядел в упор В глаз вечности винтовочного дула. И смерть его, заканчивая спор С Поэзией, в полете не свернула.

Дорога проложена Гумилевым. Но свой прекрасный след на ней оставили и Тихонов, и Светлов, и Луговской.

Две дороги степные, только ветер в упор. Все гитары с трубою не кончается спор. Две дороги степные, две тропы — две судьбы.

И нельзя без гитары, и нельзя без трубы.

А как не познакомить учеников с «Бригантиной» Павла Когана? Написанное в 1937 году и ставшее культовым в шестидесятые, стихотворение несет в себе явные отголоски гумилевских «Капитанов», но также несет всю силу и всю уязвимость поколения тридцатых:

Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грoшевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют.

Да, дорого поплатится это поколение за брезгливое отношение к обыкновенной жизни… Павел Коган знал это, когда написал:

Я понимаю все. И я не спорю. Высокий век идет железным трактом.

Я говорю: «Да здравствует история!» — И головою падаю под трактор.

И все же он остался поэтом «Грозы» и «Бригантины». Г. Ленский вспоминал: «Я сразу оказался под обаянием этого человека. Безудержный фантазер и мечтатель — вот каким он мне представился. Его облик поразил меня какой-то стремительной мужественностью, резкой решительностью.

Он распевал песенку: «Не надо песси-, песси-мизм, не надо песси-, песси-мизм, а надо о — и оптимизм». Он был оптимистом. Но более всего он был поэтом и романтиком, видящим жизнь возвышенно и взволнованно, в ярком свете любви к жизни и решимости к действиям…

Не помню, кому из нас пришло на ум сочинить песню, но мы сразу принялись за дело. Павел присел за стол и через несколько минут показал мне первое четверостишие:

Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем синем море Бригантина поднимает паруса…

Кажется, не прошло и двух часов, как «Бригантина» была готова к «спуску на воду». Года два «Бригантина» не выходила за пределы узкого круга друзей, но уже в армии до меня доходили слухи, что нашу песню поют и незнакомые люди. Началась война, и вскоре связь с Павлом прервалась.

О его гибели в разведке под Новороссийском я узнал только в 1943 году.

А песня уже жила отдельно от нас…»

Гумилевские интонации и образы, воспринятые Павлом Коганом, живут в этой песне. Поэту удалось нарисовать в стихах прекрасный крылатый образ: бригантина, поднимающая паруса, и люди на ней — «яростные и непохожие». Роман тика ведь всегда «непохожа» — антипод обыденности, привычности, и она всегда «яростна» — вечный враг рутины и самодовольства.

Когда-то родители современных учеников читали «Алый парус» в «Комсомольской правде» и его рубрику «Шестнадцать», посвященную становлению характера, поискам своего, единственного пути «взрослой» жизни. Вероятно, необходимо теперь знакомить их детей уже в их «шестнадцать» с лучшими образцами советской романтической поэзии, незаслуженно забываемой нами.

Предлагаю сопоставить стихи Э. Багрицкого , Б. Корнилова , В. Луговского с уже изученными стихотворениями поэтов, не принявших революцию. Что появилось нового в стихах первых ? Чем, по вашему мнению, объясняется их исторический оптимизм? Был ли он оправдан объективным ходом исторических событий?

Проследим, как используются творческие находки Маяковского в стихах Н. Асеева , В. Луговского .

Для анализа «Баллады о синем пакете» Н. Тихонова приходится опираться и на знания баллад Жуковского, Пушкина, Лермонтова. В стихотворении есть все, что полагается балладе: таинственность, недосказанность, ибо мы так и не узнали, что за известие в пакете, кто конкретно везет пакет, почему его нужно срочно доставить. Человек стоит перед лицом грозных событий, на пути героя возникают препятствия, но герой достигает цели, а пакет оказывается ненужным.

Оттенок горечи остается у нас при чтении. И как часто жизнь приносит разочарования…

События напряжены до предела. Стиль баллады условно принято называть «телеграфным», короткие односложные слова под ударением: лог — лег, пост — прост. Стих с мужскими рифмами резок и упруг. Тихонов передает движение рядом назывных предложений: «Капуста, подсолнечник, шпалы, пост…» Очень скуп пейзаж, сдержанны чувства героя, зато они рисуются через динамику глаголов: добежал, почернел, лег, конь ударил, закусил мундштук.

Задействована метонимия , ярко использована звукопись: «»Хорошо», — прошумел ему паровоз», «Повез, раскачиваясь на весу, // Колесо к колесу, колесо к колесу».

Поэтому баллада и читается на одном дыхании как произведение истинной поэзии.

Это поэтическое поколение чеканно сказало о себе крылатыми и пророческими словами Николая Майорова:

Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли не долюбив, Не докурив последней папиросы.

Как их предтеча — Гумилев.