Жанровое разнообразие разнообразия языка поэмы «Руслан и Людмила»

Жанровое разнообразие требовало и разнообразия языка. Поэма Пушкина написана в русле поэтического языка Батюшкова и Жуковского, развивавших традиции «нового слога» Карамзина, в основу которого было положено то, что Ломоносов называл. «средним штилем». Это сближало литературный язык с разговорной речью, но и вносило в него существенные ограничения в духе салонно-дворянской эстетики. В «Руслане и Людмиле» Пушкин не раз снимает эти ограничения, заимствуя, когда он считает это нужным, языковой материал из сферы «высокого штиля» и вместе с тем смело черпая слова, выражения, обороты из «низкого штиля», просторечия.

Случаи последнего рода не так уж многочисленны, но по той негодующей реакции, которую они вызвали со стороны не только «классиков», но и карамзинистов, видно, как велико было принципиальное их значение. Реакционные и консервативные критики осуждали Пушкина за наличие в его поэме «низких», «неприличных слов и сравнений», «площадных шуток», «выражений», оскорбляющих «хороший вкус», наконец, даже «мужицких рифм» (копием — кругом). «Стихотворный язык богов должен быть выше обыкновенного, простонародного»,- заявлял в этой связи один из критиков и пояснял: «Поэзия требует, чтобы мы писали: копией. Стихотворцы по вольности сократили сие слово и стали писать копьем; потом и копьем, последнее есть уже слово низкое, простонародное; как же назвать прикажете грубое слово: копием». Как видим, критика больше всего возмущало, что Пушкин соединяет прямо противоположные в системе Ломоносова категории: произносит «высокое» слово на «простонародный» лад.

Другой критик в «Письме к редактору», опубликованном в «Вестнике Европы», негодуя на то, что Пушкин взял материал для своей поэмы из народного творчества, и считая, что попытки такого рода являются «бедствием» для литературы, одновременно яростно обрушивался и на «грубый», «площадной» язык поэмы. Останавливаясь на эпизоде встречи Руслана с головой, заимствованном из сказки о Еруслане Лазаревиче, он пишет: «Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

…шутите вы со мною Всех удавлю вас бородою! Каково?.. Объехал голову кругом И стал пред носом молчаливо; Щекотит ноздри копием… Картина достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь: Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу!

Потом витязь ударяет в щеку тяжкой рукавицей… Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в московское Благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Отзыв этот исключительно красноречив. Как уже сказано, «народность» первой поэмы Пушкина носила достаточно ограниченный характер. Этим и объясняется страстность полемики, сразу же вспыхнувшей вокруг «Руслана и Людмилы».

В это же время своей поэмой, восторженно принятой прогрессивными литературными кругами, Пушкин утверждал романтический принцип творческой свободы писателя от всякого рода педантических теорий и «правил», литературных условностей, закостеневших традиций, мешавших движению литературы, вперед. Своей поэмой Пушкин расчищал пути, идя по которым он создаст позднее и «Евгения Онегина», и «Бориса Годунова». В поэме, по словам В. Г. Белинского, было заключено «предчувствие» «нового мира творчества»; этим она и открывала новый, пушкинский период в истории русской литературы.

Однако при чрезвычайно большом литературном значении поэмы Пушкина в ней, по справедливым словам Белинского, было мало «дельного»: отсутствовала непосредственная связь с современностью, с насущными запросами передовых кругов русского общества. Это явно не удовлетворяло и самого автора, к этому времени написавшего и «Вольность», и «Деревню», и «К Чаадаеву». Поэтому еще во время работы над поэмой Пушкин охладел к своему первому крупному литературному детищу. «Она мне надоела», «она так мне надоела»,- твердит он в письмах П. А. Вяземскому весной 1820 г. В то же время в письме от 21 апреля характерно проявляется окрашенная в романтические тона общая неудовлетворенность поэта и окружающим, и самим собой, и жизнью, которую он ведет. Он хотел бы «оживить» душу: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих».

Между тем действительность, современность властно вторглась и в личную жизнь, и в творческий мир Пушкина. 20 марта 1820 г. Пушкин читал у Жуковского шестую, заключительную песнь «Руслана и Людмилы», а через неделю с небольшим петербургский генерал-губернатор Милорадович дает распоряжение полиции добыть текст пушкинской оды «Вольность». Это было началом надвигающейся грозы, разразившейся вскоре над головой поэта: в начале мая Пушкин выехал в далекую южную ссылку, сперва в Екатеринослав, затем, после четырехмесячной поездки с семьей генерала Н. Н. Раевского по Кавказу и Крыму, к месту назначенной ему службы — в Кишинев.