Творчество, так сказать «имажинистов от природы», в частности, Александра Кусикова — кавказца, чеченца с настоящим именем Сандро Бейбулат Кусикян — можно назвать поиском смысла в архетипиче-ских образах евразийской культуры. Представления о лошади, собаке, дереве, небе, солнце не могут быть самостоятельными — существует целая система древних воззрений, которые нельзя не учитывать. Эти представления не передавались механически, они усваивались «образным способом». Как писал М. Стеблин-Каменский: «Миф — это не жанр, не определенная форма, а содержание, как бы независимое от формы, в которой оно выражено. Миф — это произведение, исконная форма которого никогда не может быть установлена.
Она всегда пересказ чего-то, существовавшего уже раньше»8. Образная структура поэзии Кусикова строится, в отличие от урбанистов, почти элементарно. Происходит материализация древних мифов, и возникают новые образные формы художественного сознания.
А. Афанасьев в своей работе «Поэтические воззрения славян на природу» писал: «…
В воззрениях древнейшего народа не могло быть и не было строгого различия между побуждениями и свойствами человеческими и предписанными остальной природе; в его мифах и сказаниях вся природа является исполненной разумной жизни, наделенною высшими духовными дарами: умом, чувством и словом; к ней обращается он со своими радостями и со своим горем и страданием и всегда находит сочувственный отзыв»9. Антропоморфизация действительно свойственна фольклорному мышлению, в том числе «крестьянским имажинистам». Они строят свой «образ-занозу» на пересечении качеств разных видов органики: человека, растения и животного. Человек похож на животное, животное — на растение, растение — на человека. Неэмпирические понятия тоже поясняются органикой.
У Кусикова: Эти рыжие кони надежд . А. Кусикову несколько проще, чем иным имажинистам, далась его неожиданность образа. Кавказ, как известно, постоянный топос для оживления угасших эмоций — Пушкин, Лермонтов, Толстой — все искали там «неожиданного».
К стихотворению «Аль-Баррак» Кусиков совсем «не в духе времени» дает тютчевский эпиграф: «…О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге, как бы двойного бытия!». Внутренней проблемой для Кусикова-поэта была попытка примирения Корана и Евангелия. Кавказ для него — духовно русская территория — и обратно.
Создается новый термин: «коревангелиеран» — сочетание церковного креста с полумесяцем и распятием. А. Кусиков, «с мечом на бедре и крестом на груди», провозглашает: Что ждет меня в нигде веков — не знаю, Иль Аль-Хотама иль Твой Сад — не знаю.
Пророк с крестом не убивал — я знаю, С мечом Пророк не раз казнил — я знаю. Ятаган-полумесяц переплетен с золотом московских крестов. И эта метафора абсолютно нормальна, если учесть, что и христианская Русь была «переплетена» фактами языческой мифологии. Языческие Мифы «локализовались», по А. Афанасьеву, подвергались переработке, иначе — демифологизировались, прикреплялись к известному месту и реальным историческим событиям.
Происходил процесс метафоризации мифа. В этом контексте Кусикову, пожалуй, и не надо было ничего выдумывать.
За него работал в качестве метафоры архетип: Аль-Баррак — Ночь Судьбы — скакун: О, время, грива поре делая, Я заплету тебя стихом — Подолгу, ничего не делая, Я мчался на коне лихом. Метафора архетипически подтверждается еще и тем, что Кусиков мог знать работу В. Стасова «Коньки на крестьянских крышах»10. Стасов предполагал, что первоначальное значение фигурок конских голов на избяных крышах имеет жертвопри-носительное значение. «Между всеми жертвоприношениями животных приношение в жертву коня было самое важное и торжественное. …конь был особенно священным животным» . И в этой логике оправдана сама по себе странная для «жизнеутверждающего» стиха мысль печального финала: Так мчись же, конь, мой конь незримый, Не поредела грива дней, В четвертый мир неизмеримый, В заглохший сад души моей. В наследии А. Кусикова есть замечательное стихотворение , почти не имеющее отношения к избранному им методу, настроение его перекликается с позже возникшим в романе Набокова соображением о состоянии художника, определяемом как «деятельное безделье». У Кусикова: «Так ничего не делая, так много делал я…» Любопытен эффект, возникающий в связи с этим стихом.
Казалось бы, Кусиков и создает весьма сложную метафору .
Троп должен наиболее интенсивно репродуцировать ощущение, а чем сильнее сравнение, тем отчетливей должны возникать представления в нашем сознании . Однако всем известно, что представление всегда сильнее события. Это очень хорошо понимал Б. Пастернак, делавший стихи на определенную тему только подступом к самой теме: «Как я люблю ее в первые дни, когда о елке толки одни» — о новогодней елке, которую еще только собираются купить, например.
У Кусикова, наоборот, стихотворение читается как пейзажное, поэт — бездельник-созерцатель, живущий «деятельным бездельем». Практически не воспринимаются «красные копейки зари в ладонях листьев» или «борода Пророка» в виде тумана. Идет обычная, медитативная лирика, создающая, вопреки имажинизму, более сильное ощущение от реальности искусства, чем от реальности жизни: Я, полным сердцем вечер затая, Поймал звезду, упавшую с востока, — Так ничего не делая, как много делал я. А. Кусиков выехал в Берлин в 1921 году.
С начала 30-х годов практически отошел от литературы. Умер в Париже в 1977 году. Основные произведения поэта: Зеркало Аллаха. Изд. «Неслер». М., 1918; Сумерки.
Изд. «Чхи-Пхи». М., 1919; Поэма поэм. Изд. «Сандро».
М., 1919; Аль-Баррак.
Изд. «Плеяда». М., 1920; Коревангелиеран. Изд. «Плеяда». М.,