Александр Васильевич Дружинин беллетрист, критик, фельетонист и переводчик

Александр Васильевич Дружинин сначала сотрудничал в «Современнике» (1847-1856), но вскоре ушел из него из-за полных разногласий с Чернышевским. Дружинин приобрел редакторские права в «Библитеке для чтения» (прежде редактировавшейся Сенковским, затем Старчевским) и на ее страницах повел борьбу с «Современником» (1856-1861). Затем он участвовал в довольно бесцветном еженедельном журнале «Век» (1861) и в «Русском вестнике».

Славу Дружинину принесла его первая повесть «Полинька Сакс» («Современник», 1847), посвященная теме эмансипации женщины, написанная под влиянием романа Ж. Санд «Жак». Белинский отмечал, что в повести «много истины и душевной теплоты».

Дружинин был в тесных связях с Тургеневым, Боткиным, Григоровичем. Отношение к нему Тургенева и особенно Л. Толстого, которого он явно хотел склонить на свою сторону, было сложным. Некрасов лишь внешне сохранял с ним дружеские отношения, но идейно они расходились. Своим девизом в редактировавшейся им с конца 1856 года «Библиотеке для чтения» Дружинин избрал стих Гете «ОЬпе Назг., оппе КазЬ («Без торопливости, без отдыха»). Он процитировал этот стих в заключительной части своей программной статьи «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» (1856), направленной против «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевского. Дружинин старался противопоставить свой девиз тут же цитируемым в эпиграфе стихам Некрасова о Белинском: «Упорствуя, волнуясь и спеша, ты быстро шел к одной высокой цели!».

Методология Дружинина как критика характеризуется пересмотром наследства Белинского, полемикой с Чернышевским, старавшимся возродить и продолжить традиции своего предшественника и учителя.

В работе «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» Дружинин исходил из мысли, что учитель известного литературного поколения никак не будет учителем поколений последующих. Общество и литература идут вперед, не сообразуясь ни с какими «критическими авторитетами». Дружинин отмечает немаловажные заслуги Белинского: он создал историю русской литературы, популяризировал глубокие теории иностранных критиков (имеется в виду Гегель), помог освободиться от «французской рутины» и других авторитетов, породил в литературе множество поклонников, учеников, подражателей. Не знать заслуг Белинского никто «не имеет права». Но тут же Дружинин приводил длинный перечень «грехов» Белинского: Белинский «действовал безнаказанно» в узком кругу поклонников, был «опрометчив» и даже «заносчив», так как не имел перед собой серьезных противников; он критиковал славянофилов, а надо было ладить с ними, так как они «порядочные» люди; он быстро менял свои мнения, и из двух периодов его деятельности ценнее период 30-х годов, когда он признавал «чистое искусство», а в 40-х годах сделался дидактиком и утилитаристом; он несправедливо отрицательно относился к Марлин-скому и к старой «Библиотеке для чтения», «обругал» Татьяну в статьях о Пушкине и хвалил слабейшие романы Ж. Санд. Все эти обвинения либо нелепы, либо полны натяжек, либо идут в обход главного в критике Белинского.

Дружинин не знал тех философских оснований, на которых строилась критика Белинского. Голословно похвалив его за «гегельянство» и иронически отозвавшись как о невеждах о тех, кто подшучивал над терминологией Белинского — «субъективность», «объективность», «замкнутость», «конкретность»,- сам Дружинин, взявшийся судить о Белинском, заявлял: «Мы не настолько знакомы с немецкою философией), чтоб считать себя вправе подробно разбирать отношения критики нашей к эстетическим воззрениям Гегеля, но на этот счет мы можем руководиться отзывами людей беспристрастных и знающих дело». Как же мог Дружинин понять величие метода Белинского, если он из вторых рук брал весьма сбивчивые сведения о Гегеле?

Дружинин осмеливался спорить с Чернышевским, глубочайшим образом исследовавшим сущность связей между Белинским и Гегелем,- диалектиком, показавшим непреходящее значение и оригинальность Белинского как русского мыслителя-демократа. Позднее Дружинин смягчил свои приговоры Белинскому. Это заметно уже в отзыве об «Очерке истории русской поэзии» А. П. Милюкова (1858) и особенно о первых томах солдатенков-ского издания сочинений Белинского (1859). Здесь Дружинин называет Белинского единственным в России «критиком-публицистом», который, как с трибуны, «держал речь ко всему, что было свежего, молодого, просвещенного и прогрессивного в нашем обществе».

В критике Дружинина наблюдается распад прежних эстетических категорий, основывавшихся на учении о необходимости, объективной — логике исторического развития, на диалектическом подходе к явлениям искусства. Дружинин поддается субъективному произволу в суждениях и приговорах, его историзм поверхностен и сводится к биографизму, весьма относительному признанию роли «среды» и «житейских обстоятельств» в художественном творчестве, в эволюции писателей и целых литератур.

В статьях «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений» (1855), «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» (1856) Дружинин сформулировал принципы своей «артистической теории» искусства. Он считал, что поэзия служит сама себе целью, мир поэзии отрешен от прозы жизни; поэт должен служить не интересам минуты, а вечным идеям «красоты, добра и правды»; творчество непреднамеренно, оно служит само себе наградой; если поэт и дает моральные уроки человечеству, то он делает это «бессознательно». Таковы, по мнению Дружинина, были Шекспир, Данте, Пушкин и таковыми являются теперь Фет, Щербина. Есть и другое, неистинное, «дидактическое» искусство, оно служит злобе дня, скоропреходящим современным вопросам. К дидактикам Дружинин относил Ж. Санд, Гейне, Берне, Т. Гуда, Гервега, Фрейлиграта, Э. Сю, Арндта, Т. Кернера, последователей Гоголя, писателей «натуральной школы». Дружинин искусственно противопоставил в русской литературе «пушкинское» и «гоголевское» направления, якобы враждебные друг другу. «Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю,- говорил он,- поэзия Пушкина может служить лучшим орудием». Все это было тенденциозной натяжкой и свидетельствовало, что Дружинин по-настоящему не понимал ни Пушкина, ни Гоголя.