Следующий после «Вадима» прозаический опыт Лермонтова, тоже оставшийся незавершенным «Княгиня Литовская» (1836), — означает огромный шаг вперед по пути к реалистической прозе. Знаменателен выбор сюжета и изображаемой среды: действие развертывается (вернее — лишь начинает развертываться) в современном автору Петербурге, в бытовой и даже будничной обстановке, персонажи взяты из повседневности, но уже с самого начала намечается драматически резкий социальный конфликт между бедным чиновником и блестящим богатым офицером, героем повести, с которым писатель теперь уже не расстанется, хотя и не завершит самой повести, обещавшей острый сюжет. Герой этот — Печорин.
Стиль повествования и диалогов еще и в этом произведении отличается большой оригинальностью, представляющей, однако, лишь отдаленный отзвук Марлинского и вообще уже совсем иной, нежели это было в «Вадиме». Лермонтов, правда, и в новой повести не вовсе отрешается от романтических образов и сравнений. Ирония и сарказм часто выступают здесь в авторских описаниях и оценках, которые даются действующтш лицам и имеют субъективный характер, и этими-то тенденциями стиля окрашиваются многие эпизоды повести — особенно те, где обсуждается и подвергается критике «свет», петербургское высшее общество. Здесь у Лермонтова произошло и более близкое соприкосновение с Гоголем. Виноградов в упоминавшемся уже исследовании в статье «Светская повесть 30-х годов и «Княгиня Литовская» Лермонтова» отметили несколько, мест, где текст Лермонтова по принципам стиля и даже по некоторым словесным деталям близко совпадает с отдельными моментами в «Невском проспекте» Гоголя, появившемся в 1835 году.
Не приходится удивляться, когда в литературном произведении, написанном позднее, обнаруживаются черты сходства или совпадения — отдаленные или близкие — с произведением, опубликованным ранее. Но в «Княгине Литовской» есть моменты, когда очень отчетливо проступает стилистическое сходство с отдельными местами и с манерой Гоголя в таких его произведениях, как «Шинель» и «Мертвые души», которые были напечатаны уже после смерти Лермонтова (причем «Шинель» была написана много позднее «Княгини Лиговской», а первый том «Мертвых душ», начатый в 1835 году, завершен был в 1841 г.). Гоголь тоже не мог знать неоконченную повесть Лермонтова, увидевшую свет только к концу столетия. Таким образом, правомерно говорить не о влиянии Гоголя на Лермонтова, не о заимствовании Лермонтова у Гоголя, а об определенном параллелизме в развитии стиля у обоих писателей. Впрочем, не только стиля, но и отношения их к жизни. В этом смысле особенно доказательно сатирическое описание бала у баронессы Р. в главе девятой «Княгини Лиговской»:
«…тут было все, что есть лучшего в Петербурге: два посланника с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что, впрочем, вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных людей, — один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стекла двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия — государство совершенно европейское и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове».
И несколько дальше:
«Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!., сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые напрокат из лавки…».
Эти два отрывка из повести, отнюдь не единственные в данном роде, приводят на память целый ряд мест из Гоголя, где царит такой же иронический контраст между нарочито восторженным тоном описания и подлинным содержанием того, о чем идет речь. В результате — самая злая ирония, служащая целям разоблачения. Иронический характер имеют и все эти стройные симметрические словосочетания, антитезы, повторения слов, нагнетание перечислений. В. В. Виноградов указывает на следующее место из «Невского проспекта» как на параллель приведенному отрезку: «Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды, единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы! принадлежащие только одной иностранной коллегии (…) Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью неизобразимые…»
Параллель эта вполне убедительна. Но убедительной будет и другая — из главы восьмой первого тома «Мертвых душ», где изображен бал в доме губернатора:
«Дамы тут же обступили его (Чичикова) блистающею гирляндою и нанесли с собой целые облака всякого рода благоуханий: одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была продушена резедой; Чичиков подымал только нос кверху да нюхал. В нарядах их вкусу было пропасть: муслины, атласы, кисеи были таких бледных, бледных модных цветов, каким даже и названья нельзя было прибрать (до такой степени дошла тонкость вкуса). Ленточные банты и цветочные букеты порхали там и там по платьям в самом картинном беспорядке, хотя над этим беспорядком трудилась много порядочная голова…»
Подобных параллелей к «Княгине Литовской» из разных произведений Гоголя (и более ранних и более поздних) можно было бы привести еще немало. Недаром исследователи вопроса о взаимоотношении Лермонтова-прозаика с Гоголем оперируют разными и лишь частично совпадающими примерами. И при всем сходстве общей манеры бросается в глаза, что дело здесь отнюдь не в текстуальной общности. Эти примеры заставляют вспомнить о том, что стиль есть отношение слов к мыслям: как мы видели, манера выражения Лермонтова приближалась к гоголевской — или манера Гоголя к лермонтовской — там, где осмеивалось светское общество, столичное или провинциальное, его пустота, показной лоск, за которым скрывается мелочность интересов или скудоумие.