Анализ поэмы Маяковского «Хорошо!»

Маяковский Работал над поэмой «Хорошо!», когда лефовские идеи литературы «факта» и «производственного искусства» приходилось отстаивать в острой конкуренции, в борьбе с РАППом, с другими литературными группировками. Причем отстаивать и утверждать их надо было не только теоретически, но и на практике. Поэтому, наверное, Н. Асеев не назвал «Семена Проскакова» поэмой, а обозначил жанр так: «Стихотворные примечания к материалам по истории гражданской войны», хотя все-таки это была поэма. Вступительная глава поэмы «Хорошо!» прочитывается в контексте дискуссий по поводу литературы «факта». Маяковский заявляет концепцию: «Ни былин, ни эпосов, ни эпопей». Концепция лефовская. Взамен этого: «Воспаленной губой припади и попей из реки по имени — «Факт». Казалось бы, этим и исчерпывается задание себе. Но вдумаемся в следующие строки:

Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем.

Замечательный образ времени, как будто бы — телеграфом — привязанный к правде «факта» (конкретного сообщения), ставится в зависимость от личного восприятия, от своей правды. Союз «или» без всяких сомнений воспринимается как соединительный. Стало быть, лирическое начало, едва обозначившись, тут же вливается в тоже обозначившуюся «реку» эпоса. Бойцы, страна, время — понятия, все вместе объемлющие отрезок истории. В конце главки историческая протяженность времени обозначается словом «годов». Лирический мотив «зарождается» в 1-й главе, «преодолевая» декларированную привязанность к «факту». Художник Маяковский вступает в спор с самим собой теоретиком и, скажем заранее, побеждает, хотя и не до конца.

«Действие» поэмы начинается со 2-й главы. Поэт избирает для нее труднейшую форму полифонического диалога, чтобы показать настроения массы людей, главным образом крестьянской массы, переодетой в солдатские шинели. Диалог помогает нам представить всю эту разнородную массу. Глава четко делится на две части. Диалог передает стихийный разгул страстей, что подкрепляется длинным разбегом строки, рубленым ритмом. Вал за валом накатываются страсти и — разбиваются о бетонную стену безвыходности. Это подчеркнуто ритмически и визуально, многоударный стих чередуется с одноударным.:

Врали: «народа — свобода, вперед, эпоха, заря…» — и зря.

Нарастание взрыва стихийных сил заканчивается призывом к бунту: «Бей!» (этот мотив нам знаком по поэме «Облако в штанах»). Такова высшая точка накала страстей, вызревших в недовольстве народных масс политикой Временного правительства. Здесь видно, что поэту нужна прежде всего не правда «факта» как такового, а более высокая, поднимающаяся над эмпирикой правда художественного обобщения. Маяковский проявил себя мастером создания «портрета» обретающей сознание революционной массы, в этом его поэтическое открытие. Замечательно сатирическое изображение деятелей Временного правительства. Кто такой Керенский? Маяковский сталкивает в характере и поведении «присяжного поверенного» его амбиции («глаза у него бонапартьи»), самоупоение от верховной власти и непонимание ситуации, невладение ею, растерянность. Керенский смешон («вертлявый пострел»), когда располагается в царских покоях, когда «опьянен своею славой пьяней, чем сорокаградусной». И еще более смешон и жалок, когда узнает о беспорядках, о деятельности большевиков — и отдает нелепые, не соответствующие серьезности обстановки распоряжения.

Сатирические образы деятелей буржуазных партий Кусковой и Милюкова, который был также министром Временного правительства, пародийно выведены в поэме. Этим героям поэт отводит роли Татьяны и няни, перефразируя их; диалог из 3-й главы пушкинского «Евгения Онегина», придавая ему акцентированно сентиментальную и потому особенно сатирически действенную окраску. В роли «усастой» няни предстает «Пе Эн Милюков», в роли одержимой любовной страстью то «девушки», то «старушки» — «мадам Кускова». Маяковский блистательно спародировал для этих двух персонажей пушкинские стихи. При этом его пародия не бросает никакой тени на прекрасную, исполненную поэтического волшебства ночную сцену из «Евгения Онегина». Наоборот, все содержание и нравственная суть диалога между Кусковой и Милюковым, куда вставлены пушкинские строки, резко контрастируют с диалогом Татьяны и няни, содержание которого отличается чистотою помыслов. В контрасте, в полном несовпадении помыслов и кроется сатирический замысел.

Поэма — не роман, Маяковский не мог да и не имел в виду показать всю расстановку сил перед Октябрем, но помимо Керенского, Милюкова и Кусковой, представляющих силы эсеровско-кадетского толка, он все-таки показывает и еще одну разновидность контрреволюции — уже монархической окраски. Это штабс-капитан Попов, личность более волевая, чем Керенский. Рядом с ним некий адъютант, «профессор, либерал», в ходе диалога с монархистом Поповым полностью раскрывающийся как человек нестойких убеждений. Изображена и организованная революционная сила. По контрасту с пьяной болтовней либерала и монархиста здесь царит деловое напряжение, все слова и распоряжения точны, взвешены. Человек, который информирует о текущих событиях и отдает распоряжения,- собран, деловит, опытен. Скорее всего, это профессиональный революционер из народа, прошедший выучку в подполье, в тюрьме или ссылке, в армии под руководством более опытных и старших. Демократическое происхождение подчеркнуто стилистическим штрихом в его речи: «Я, товарищи,- из военной бюры. Кончили заседание тока-тока». Ясно, что так мог сказать недавний рабочий из крестьян или крестьянин, прошедший первую школу революционной работы в армии.

И еще более контрастна сцена в «Селекте», где «действуют» либерал и монархист, изображение того, кто по имени не назван, но кто сразу же угадывается за местоимением «сам», выделенным визуально: «С а м приехал, в пальтишке рваном,- ходит, никем не опознан». Это первое появление в поэме Ленина.

Кульминация первой (условной) части поэмы — 6-я глава, в ней показано взятие Зимнего дворца и победа вооруженного восстания в Петрограде. Это динамичная картина с конкретными подробностями и образами-символами. Однако Маяковский не дает волю патетике, хотя запечатлевает самый исторически важный момент в сюжете. Он начинает и кончает главу подчеркнуто обыденным пейзажем («Дул, как всегда, октябрь ветрами…», «…обычные рельсы вызмеив»), одной лишь строкой закрепляя эпическое (и историческое!) — фундаментальное — значение обстоятельств времени: «Дул, как всегда, октябрь ветрами, как дуют при капитализме» — в первой строфе; с той же начальной строкой, но с другой концовкой: «…гонку свою продолжали травмы уже при социализме». Акцентированная обыденность эпизода низложения и ареста Временного правительства должна подчеркнуть, по мысли поэта, историческую неизбежность и закономерность революционного переворота в России. Эта мысль звучит и в строках о министрах Временного правительства: «Они упадут переспевшей грушею, как только их потрясут». Не грушами во множественном числе, что могло бы означать и индивидуальную человеческую непригодность и обреченность министров,- а «грушею», т. е. всем обреченным историей строем, уже не способным справиться с революционной ситуацией.

Вся панорама вооруженного восстания, несмотря на мощный эпический размах, насыщена конкретными историческими подробностями, целиком, однако, подчиненными художественному замыслу, целостной композиции главы. Историческим реалиям, фактам отведена подчиненная роль. Очень скупо, буквально несколькими штрихами картина Октябрьского восстания раздвигает свой масштаб во вселенную: «Видят редких звезд глаза, окружая Зимний в кольца, по Мильоннои из казарм надвигаются кексгольмцы»; или уже почти в конце, после победы восстания: «Горели, как звезды, грани штыков, бледнели звезды небес в карауле».

Завершая сюжет взятия Зимнего и низложения Временного правительства, показывая момент наступления новой эры в истории человечества, поэт не может оставаться спокойным повествователем, но его сдерживает внутренняя установка на роль свидетеля-летописца, поэтому здесь экспрессия образа приглушена реминисценцией, отсылкой к партийному гимну, парафразом из «Интернационала»:

А в Смольном толпа, растопырив груди, покрывала песней фейерверк сведений. Впервые вместо: — и это будет… — пели: — и это есть наш последний…