Антигуманистическая сущность теории Раскольникова

Явка с повинной, с точки зрения Раскольникова, — это слабость, это его личная катастрофа: слишком слаб — не надо было брать топор и кровавиться. И чем ниже он становится в своих собственных глазах, потому что не выдержал, потому что погубил теорию, тем горячее он отстаивает ее. И возможно это потому, что к той извращенности сознания Раскольникова, которая привела к возникновению в его голове преступной теории, прибавилось в последние три дня перед явкой в полицию еще и помутнение сознания. Вот описание душевного состояния его в эти дни:

«Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы и даже, может быть, дни, полные апатии, овладевавшей им, как бы в противоположность прежнему страху, — апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении…»

Болезненное состояние его психики особенно ярко проявляется в его отношениях с Соней, матерью и сестрой. Он и не может без них жить, ищет с ними встреч, думает о них, иногда даже считает себя виноватым перед ними, перед матерью особенно, но пугается их любви к нему.

В последний день, т. е. в день явки с повинной, обнажились до предела и антигуманистическая сущность теории Раскольникова, и его высокие человеческие качества. И все это выразилось в одном восклицании, которое свидетельствует о том, что Раскольников уже ощущает античеловечность своей теории: «О, если б я был один и никто не любил меня и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!» Вот это ощущение невозможности реализации его теории в человеческом обществе, каким бы оно ни было, и есть залог того, что возможно нравственное перерождение Раскольникова, хотя он еще долго будет убеждать себя, что его теория ничем не хуже других теорий и что убийство старухи — всего только ошибка. Но для перерождения нужно время.

В Эпилоге Достоевский показывает, в каком направлении изменяет Раскольникова время. Эпилог состоит из двух частей. Назовем основные события, составляющие содержание первой части Эпилога:

Судопроизводство по делу Раскольникова прошло без больших затруднений; суд принял во внимание «чистосердечное раскаяние» Раскольникова и много других смягчающих обстоятельств и вынес сравнительно легкий приговор — каторжные работы второго разряда в течение восьми лет; еще в начале судебного процесса мать Раскольникова заболела, потом сошла с ума и вскоре умерла; Дуня вышла замуж за Разумихина; Соня поехала за Раскольниковым в Сибирь.

Перечитаем выборочно вторую часть Эпилога. Раскольников на каторге ни с кем не мог сойтись. Он стыдился всех, даже Сони: «Но не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя. Тренога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось,- нот что предстояло ему на свете. И что в том, что через восемь лет ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить. Одною существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он п счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому.

И хотя бы судьба послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! И толчком стали его размышления об отношениях между ним и каторжными и между каторжными и Соней: «…стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом», пропасть, которая чуть не привела его к гибели от руки арестанта. «Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню?» И то, что Раскольников заметил эту пропасть между собой и каторжными, заметил, с какой любовью они относятся к Соне, означает его поворот к жизни, поворот еще им не осознанный.

Кроме того, разрушает остатки веры Раскольникова в его теорию сон, приснившийся ему, когда он уже выздоравливал: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать».

Конечно, это еще только перелом, после которого начнется воскресение, «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».

Достоевский не показывает нравственно воскресшего Раскольникова, потому что его роман не о том. Задача писателя состояла в том, чтобы показать, какую власть над человеком может иметь идея и какой страшной, преступной может быть эта идея. Поэтому жизнь по теории строить нельзя. «Живой процесс жизни» всегда опровергнет идею, теорию; логика жизни всегда победит. Опровергнута «живым процессом жизни» и идея Раскольникова: «Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое».