Борис Пастернак о поэте и поэзии

«Во всем мне хочется дойти

До самой сути…»

Б. Пастернак

Когда читаешь лирику Бориса Пастернака, стихия поэзии захлестывает тебя, как ливень, и тебе передается вся полнота ощущения мира, восхищения миром. Поэт кажется неотъемлемой частью Земли, жизни, ее голосом — голосом лесов, лугов, птиц. Неслучайно, когда Пастернаку понадобилось дать определение поэзии, он взял его из окружающей действительности:

«Это — круто налившийся свист, Это — щелканье сдавленных льдинок, Это — ночь, леденящая лист, Это — двух Соловьев поединок».

Такое определение — не только метафора, это — поэтическая задача, эстетическое кредо Пастернака. Для Пастернака главное — не сосредоточиться на собственном «я», а соотнести себя с миром, стать его «глазами» и «ушами». Поэзия вырастает из быта и становится бытием. Вещи, обиход, пейзаж втягиваются в орбиту страсти, в ее воздух:

«И сады, и пруды, и ограды, И кипящее белыми воплямиМирозданье — лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной».

Связь с миром рождает неожиданность, внезапность вдохновения, которое возникает из впечатлений жизни:

«И чем случайней, тем вернееСлагаются стихи навзрыд».

В отличие от поэтов-романтиков, Пастернак не бежит из дома, от жизни, от быта, нет, он его любовно вбирает в себя, превращая в стихи:

«Когда еще звезды так низко рослиИ полночь в бурьян окунало, Пылал и пугался намокший муслин, Льнул, жался и жаждал финала?»

Даже в стихах, где поэзия сама является темой, эта тема раскрывается через описание обыденной жизни, природы:

«Поэзия, я буду клястьсяТобой и кончу, прохрипев:Ты не осанка сладкогласна, Ты — лето с местом в третьем классе, Ты — пригород, а не припев».

Или еще:

«Поэзия! Греческой губкой в присоскахБудь ты, и меж зелени клейкойТебя б положил я на мокрую доскуЗеленой садовой скамейки».

Собственно о природе у Пастернака стихов почти нет. Пейзаж или время года везде «очеловечены», «одухотворены» присутствием поэта:

«Чьи стихи настолько нашумели, Что и гром их болью изумлен? Надо быть в бреду по меньшей мере, Чтобы дать согласье быть землей».

Мир земли и воды поэт понимает и принимает. Но каковы его взаимоотношения с миром людей? У Пастернака есть стихи, где, на первый взгляд, проявляется традиционное противопоставление «поэт и толпа»:

«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех, Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе».

Жизнь для поэта — сестра . И поэт обижается не столько за себя, сколько за нее — ибо ее богатство, ее щедрость не ценят.

Даже в раннем стихотворении «Пиры» поэт не противопоставляет себя миру обычных людей, а лишь ставит особняком:

«Наследственность и смерть — застольцы наших трапез. И тихою зарей — верхи дерев горят — В сухарнице, как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд».

Но наследственность и смерть — над всеми, и это уравновешивает творца и с остальными людьми.

По-настоящему романтический конфликт разворачивается в стихотворении «Любимая — жуть! Когда любит поэт»:

«Он видит, как свадьбы справляют вокруг. Как спаивают, просыпаются. Как общелягушечью эту икруЗовут, обрядив ее, — паюсной».

Поэт возносит возлюбленную до небес, превращает ее в Музу, увековечивая в стихах — в противовес мягкой пошлости обывателей:

«Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфортИ трутнями трутся и ползают, Он вашу сестру, как вакханку с амфор, Подымет с земли и использует».

В отличие от Марины Цветаевой, лирика которой построена на мотиве трагической платы поэта за избранность, за дар, у Пастернака поэт, отрываясь от житейской суеты, порывая со многим, постоянно оглядывается на других, на близких:

«Я с ними не знаком. Я послан Богом мучитьСебя, родных и тех, Которых мучить грех».

Пастернак хорошо понимал, что его талант — это не только его пытка

Во второй половине 20-х годов в лирике поэта все чаще ставится вопрос о взаимоотношениях поэта с обществом, с историей. Ведь поэт — частица своей эпохи и своей страны. Пастернак искренне пытался вписаться в грохот пятилетних планов:

«Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь — близь? — Средь тесноты, Во имя жизни, где сошлись мы, — Переправляй, но только ты».

То, как поэт понимает свою эпоху, наиболее полно проявилось в поэме «Высокая болезнь». «Высокая болезнь» — это, с одной стороны, лирика, искусство вообще. Иногда кажется, что грозные исторические события заслоняют собой поэзию, умаляют ее. Но проходит эпоха, и осмыслить ее до конца может только поэт. Пастернак говорит в поэме о своем поколении, о трагедии революции, расколовшей среду на два лагеря:

«Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, С которой я имел в видуСойти со сцены, и сойду. Здесь места нет стыду».

С годами сложные и не всегда понятные образы поэзии Пастернака все чаще уступали место лаконичной ясности. Поэт сам предугадал это в одном из стихотворений цикла «Волны»:

«В родстве со всем, то есть, уверясьИ знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту».

«Опыт больших поэтов», о котором говорится в стихотворении, это и опыт самого Пастернака. Он претворяется в поздних стихах, открывающих сборник «Когда разгуляется»:

«Во всем мне хочется дойтиДо самой сути:В работе, в поисках пути, В сердечной смуте…О, если бы я только могХотя отчасти, Я написал бы восемь строкО свойствах страсти».

Своеобразным подведением итогов стало стихотворение «Гамлет», где Пастернак отождествляет себя с шекспировским героем:

«На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси…Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти».

Здесь образ Гамлета преломляется через образ Христа, через понимание поэта как божьего избранника. Осознание своей избранности, тем не менее, не дает права возноситься над людской толпой:

«Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись…Другие по живому следуПройдут твой путь за пядью пядь. Но пораженья от победыТы сам не должен отличать».

Проходя теперь «за пядью пядь» ступенями поэтической исповеди Пастернака, мы словно бы погружаемся в мир, где цельность и сложность мира оплачены кровью сердца, где оборотная сторона гармонии — смятение, а высокое мастерство подчинено светлой искренности таланта.