Бродяги, странники, босяки у Горького

Бродяги, странники, босяки в многочисленных рассказах и повестях — это не просто новый вариант «униженных и оскорбленных», стыдящихся своего положения. Они не к состраданию взывают — они требуют к ответу жизнь, дремлющую совесть людей. «Два босяка», «Дед Архип и Ленька», «Однажды осенью», «Мой спутник», «Коновалов», «Ванька Мазин», «Каин и Артем», «Емельян Пиляй», «Супруги Орловы», «Челкаш» и другие рассказы представляют читателю колоритнейшие типы «людей дна», не столько страдающих, сколько философствующих о жизни, цели и смысле ее, о справедливости, о несовершенстве человеческой природы.

Они и сами олицетворяют это несовершенство — тем притягательнее для читателей их рефлексия. У них нет оппонентов, есть только рассказчик-повествователь, заинтересованный слушатель, никак свою позицию не определяющий — большинство ранних вещей Горького монологичны. И потому воспринимаются порой как безоговорочная апология этих маргиналов, авторская позиция отождествляется с таковой его героев. Сейчас нет смысла опровергать подобные мнения тогдашних критиков, но объяснить природу, причину их возникновения необходимо.

Дело, как мы полагаем, в особенностях романтизма раннего Горького, в основе которого — самозабвенный интерес к действительности, к жизни, «захлебывание» ею. Интерес ко всем проявлениям человеческого «я», переходящий порою в любование, восхищение. И тоска по идеальному, созидательному началу в жизни людей. Она-то, авторская тоска по совершенству, и определила тональность лучшего, пожалуй, рассказа о босяках «Челкаш» — писательского первенца в шестом номере столичного «толстого» журнала «Русское богатство» за 1895 год (доселе Алексей Максимович публиковался в провинциальных газетах).

Авторская позиция в них сознательно не акцентируется, и тогдашняя критика, назвав писателя «певцом босячества», лишь подтвердила, что эти «философы» от нищеты и бездомности изображены Горьким с симпатией и сочувствием. Оттого и запомнились читателям Михаил Маслов с его вдохновенным отношением равно и к пению и к работе («Два босяка»), Коновалов с его доверчивой любовью к «книжкам про мужиков» и неизбывной тоской по «внутреннему пути» жизни, которого у него нет («Коновалов»), пьяница Артем, русоволосый гигант, защитник слабых и униженных («Каин и Артем»), Наташа, сохранившая наивную веру и чистоту души вопреки своей «профессии» («Однажды осенью»), рыцарь справедливости Ванька Мазин из одноименного рассказа, старый нищий, герой пронзительно трагического рассказа «Дед Архип и Ленька», мечтающий обеспечить будущее своего внука сотней положенных в банк рублей и не брезгающий ради этого воровством. Даже князь Шакро с его «поклонением богатству и грубой силе» («Мой спутник»), даже предельно циничный, уверенный в своем праве не работать, в своем превосходстве над всеми «интеллектуальный» босяк Павел Промтов («Проходимец») сохраняют под пером Горького человеческое обаяние.

Целая галерея типов странствующих по Руси неприкаянных людей создана писателем в девяностые годы. В рассказах о босяках он предпочитает их монолог, дает им высказаться, излиться. И показательно для Горького, что его герои, взыскуя смысла жизни, беспощадно препарируют себя, не ищут виноватых в собственных несчастьях вне себя.

Но чаще в рассказах и очерках, где героями стали эти колоритные изгои, он от прямых авторских оценок воздерживается; традиционная фигура рассказчика в лучшем случае исполняет функцию внимательного заинтересованного слушателя, стимулирующего откровенность монолога. Но не оппонента, как это бывает, когда в диалоге персонажи взыскуют истины о себе и о жизни. Потому, как правило, в ранних рассказах Горького подлинного диалога собственно нет: социальное дно вопиет здесь безответно, оно стремится быть просто услышанным, без того, чтобы кто-то возражал или авторский дидактический перст маячил перед глазами.

Но в те же девяностые написаны «Девушка и Смерть», «Песня о Соколе», «Разговор по душе», «О чиже, который лгал…», «Ярмарка в Голтве», «Озорник», «Скуки ради», где мы не встретим привычных фигур философствующего или резонерствующего маргинала и его слушателя-повествователя. Да и в жанровом отношении это что-то «экзотическое» для раннего Горького — сказка, притча, эссе, репортаж, очерки провинциального быта. Их объединяет, пожалуй, только романтическое мировосприятие да публицистически выраженный пафос утверждения иных начал жизни — в них больше самого автора, нежели реальной правды действительности. В них автор объяснился с читателями относительно исповедуемых им положительных ценностей и жизненных идеалов. В целом они представляют, на наш взгляд, некий modus vivendi писателя.