Бытийные аспекты личности в философских одах и эстетических манифестах

В философских одах Державина человек сталкивается лицом к лицу с вечностью. В поздней философской лирике понятие вечности может конкретизироваться через идею божества и картину мироздания, космоса в целом , через понятия времени и исторической памяти , наконец, через идею творчества и посмертной вечной жизни человеческого духа в творении . И каждый раз в противопоставлении человека и вечности человек оказывается причастен бессмертию.

Написанная под явным влиянием ломоносовских духовных од ода «Бог» практически ломоносовскую картину бесконечности космоса и непостижимости божества, используя каноническую строфу ломоносовской торжественной оды: Светил возжженных миллионы В неизмеримости текут, Твои они творят законы, Лучи животворящи льют. На фоне этой грандиозной космической картины человек не теряется только потому, что в нем сочетаются земное и божественное начала: Я связь миров, повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна божества; Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь — я раб — я червь — я бог! Таким образом, человек сочетаем смертность тела с бессмертием духа: «Мое бессмертно бытие; // И чтоб чрез смерть я возвратился, // Отец! в бессмертие твое». Следующую стадию развития этой мысли можно наблюдать в большой философско-аллегорической оде «Водопад». Как всегда, Державин идет в ней от зрительного впечатления: в начале поэмы он описывает водопад Кивач на реке Суне в Олонецкой губернии.

Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми Шумит — и средь густого бора Теряется в глуши потом. Водопад сравнивается с человеческой жизнью, и далее эта аллегория развивается очень последовательно: «Не так ли с неба время льется // Честь блещет, слава раздается?»; «О слава, слава в свете сильных! // Ты точно есть сей водопад «. Державин далее вводит в аллегорию Потемкина, приближенного к трону и опального Румянцева, обыгрывая их фамилии. Румянцев описывается метафорами, созвучными его фамилии: «как румяной луч зари», «в венце из молненных румянцев». Напротив, яркая и громкая прижизненная слава Потемкина, как и сама его личность, уподобляются в оде Державина великолепному, но бесполезному водопаду: Дивиться вкруг себя людей Всегда толпами собирает, — Но если он водой своей Удобно всех не напояет.

Румянцев же аллегорически сравнивается с ручьем: Не лучше ль менее известным, А более полезным быть; И тихим вдалеке журчаньем Потомство привлекать с вниманьем?. Общечеловеческий характер имеет комментарий к следующей строфе в «Объяснениях»: «Водопады, или сильные люди мира, тогда только заслуживают истинные похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных»: Услышьте ж, водопады мира! О славой шумные главы! Ваш светел меч, цветна порфира, Коль правду возлюбили вы, Когда имели только мету, Чтоб счастие доставить свету.

В эволюции жанра философской оды Державина наблюдается тенденция к конкретизации ее объекта: от общефилософской проблемы к общечеловеческим аспектам личностного бытия к осмыслению в русле этих проблем конкретных судеб своих исторических современников , а затем объект философской лирики — человек вообще, сливается с ее субъектом — автором философской оды, и она преобразуется в эстетический манифест: размышление поэта о своей личности и творчестве, о своем месте в своей исторической современности и о посмертной жизни поэтического духа, воплощенного в стихотворных текстах . Пора подведения итогов поэтической жизни ознаменована вольным переводом оды Горация «Exegi monumentum…» под заглавием «Памятник» , где нараяду с переводом Горация , Державин вводит в свой текст конкретную поэтическую самооценку: как таковой, этот мотив тоже является горацианским, но его реалии — это поэтическая биография Державина: Что первый я дерзнул в забавном русском слове О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить.

Этот же мотив — поэтического бессмертия в духе и творчестве — развивается в еще одном вольном переводе из Горация, стихотворении «Лебедь»: Да, так! Хоть родом я не славен, Но, будучи любимец муз, Другим вельможам я не равен, И самой смертью предпочтусь. Не заключит меня гробница, Средь звезд не превращусь я в прах, Но, будто некая цевница, С небес раздамся в голосах. В послании «Евгению. Жизнь Званская», в результате знакомства Державина с Евгением Болховитиновым, автором «Словаря русских светских писателей», попросившим у Державина сведений о его жизни и творчестве, снова используется мотив распорядка дня, интерпретированный более широко — как воспроизведение образа жизни, который через совокупность бытовых привычек и ежедневных занятий может сформировать представление об образе человека.

Державин описывает свою жизнь и задумывается о неизбежной смерти: только память о нем способна пережить его. С просьбой помнить его обращается автор к адресату, слушавшему его при жизни: Ты слышал их — и ты, будя твоим пером Потомков ото сна, близ Севера столицы, Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром: «Здесь Бога жил певец, Фелицы». Отвечая на просьбу Евгения Болховитинова о доставке ему сведений о своей жизни и творчестве, Державин написал: «Кто вел его на Геликон И управлял его шаги?

Не школ витийственных содом: Природа, нужды и враги». Объяснение четырех сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость…». Без того, что Державин достиг в своем творчестве, намного превысив поэтические достижения своих предшественников и современников, русская поэзия не поднялась бы до важнейшего открытия лирики русской романтической школы. Автопсихологизм Жуковского, Батюшкова, Баратынского — это следующий шаг поэзии вслед за автобиографизмом Державина.

Органическое же слияние автобиографизма и автопсихологизма осуществилось в лирике Пушкина. Так определяется место Державина в истории русской поэзии: он — связующее звено национальной поэтической традиции, переходная фигура на пути от рациональной лирики к поэзии «чувства и сердечного воображения».