Бывают ли случайные переклички в литературном произведении?

Бывают ли случайные переклички в литературном произведении? Особенно в таком сложном по внутреннему устройству романе, как » Евгений Онегин», где игра смыслами и словами становится порой чрезвычайно тонкой, если не сказать изощренной? Всячески подчеркивая эту игру, обнажая прием , автор как бы намеренно подталкивает читателя к фиксированию и интерпретации подобных соотнесений даже вне зависимости от их возможной достоверности. В смысловом и лексическом пространствах романа все оказывается случайным — и одновременно неслучайным; чтение текста в этой ситуации становится увлекательнейшим процессом расшифровки спрятанных в нем и как бы просвечивающих сквозь словесные «изломы» значений.

В итоге у каждого читателя складывается свой образ текста — не случайно комментарии к роману, даже самые полные, не могут удовлетворить творческого читателя. И дело тут не в недостатке фактической информации , а именно в индивидуальности интерпретаций разного рода перекличек, которыми Роман насыщен практически на каждом своем уровне. Особенно увлекательным разговор о таких перекличках становится на уроке. Иногда догадки, предлагаемые ребятами, очень радуют, поскольку говорят о неформальном общении их с текстом.

И даже если подчас в подобных сопоставлениях проскакивает элемент натяжки, это не страшно: спорность каких-то заключений обязательно вызовет в классе дискуссию, в ходе которой будет высказано много тонких и свежих замечаний.

Финал второй главы. «Надгробный мадригал» Ленского дает возможность автору высказать и свои мысли о жизни и смерти:

Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время…

Автор молод, он принадлежит «ветреному племени». Смерть, расставание с «легкой жизнию» еще далеко впереди — поэтому можно и говорить обо всем этом легко, можно волноваться и кипеть. Реальное, физическое умирание еще вовсе не представляется реальным — потому и воспринимается празднично, как продолжение веселой дружеской пирушки. Гораздо более заботит судьба собственных стихов, их посмертные — жизнь или смерть:

Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук. И чье-нибудь он сердце тронет; И, сохраненная судьбой, Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной…

«Строфу», поэзию поджидает в будущем могущественный враг — Лета, река забвения. Она не щадит никого и ничего:

Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей.

Противостоять забвенью может только память, живая связь поколений. К нему, далекому потомку, «поклоннику мирных Аонид», обращается автор — с надеждой на помощь и понимание. Совершенно другое настроение владеет автором в финале шестой главы. Прошли годы, исчезло восприятие жизни как легкой забавы — его сменяют «другие, хладные мечты,// Другие, строгие заботы».

Выяснилось, что вслед за веселой и кипящей молодостью приходит не такая же веселая, с пенным кубком в руках, Смерть, а простая, реальная, часто прозаическая жизнь. Обо всем этом как-то не думалось раньше, как-то не подозревалось, что сердце может «дремать», душа — без всяких «элегических затей» — «остыть… Ожесточиться, очерстветь// И наконец окаменеть», что «младое вдохновенье» будет «прилетать» реже и реже. Возникает странная, даже в чем-то парадоксальная ситуация: человек с возрастом становится ближе к смерти, к той самой Лете, «клонится к закату своему» — и в то же время как бы отдаляется от них.

Отдаляется в том смысле, что путь к смерти ведет через долгие годы жизни, которые в молодости представляются как бы спрессованными в одну точку, не принимаются в расчет. Чтобы понять их истинную силу — их надо прожить. В финале шестой главы эта сила начинает осознаваться автором — и опять прежде всего в отношении к поэзии. Только теперь ее противником становится уже не мифическая Лйта, как бы отодвинувшаяся за горизонт, а вполне реальные и от этого во многом более могущественные летб:

Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят…

Показательно, что образ всемогущих, побеждающих вдохновение, окаменяющих душу лет возникает сразу после гибели Ленского, — он так и не узнал их охлаждающего влияния. Автор уберегает своего героя от этого знания — для того, чтобы оставить его себе. Ленский мог не выдержать испытания годами , поэтому смерть одновременно является и его спасением: Ленский остается в душе автора и читателя символом чистой и искренней молодости.

Итак, Лета — и лета. Случайность? Даже если и так, то весьма знаменательная и значимая.

За этими двумя омографами — целая линия эволюции авторских взглядов на жизнь, поэзию.