Человек на войне

По рассказам И. Бабеля

Главное — внутренние перемены, все перевернуто.

Человек на войне — эта тема не так уж редко встречается в литературе. И подойти к ней можно по-разному. Можно холодно описывать исторические события или ужасаться, можно отрицать войну, а можно посмотреть на нее изнутри: попытаться понять воюющих людей и тех, кто войну не принимает, попробовать стать таким же, как они, узнать, за что люди ненавидят друг друга.

Сборник новелл «Конармия» — как раз такой взгляд изнутри, он написан на основе конармейского дневника Бабеля.

Бабель показывает и нравственные мучения человека, не умеющего убивать, и холодное спокойствие людей, для которых война стала чем-то обыденным, повседневным. Он играет контрастами: мирное описание природы сменяется смертью и разрушением, но сменяется так плавно, что грань стирается, все становится на один уровень, и от этого слияния мирного и обычного со страшным и неправильным становится жутко.

Возможно, эта грань исчезает из-за невозможности провести ее, находясь внутри войны. В одном из рассказов Гедали говорит: «Хорошие дела делает хороший человек. Революция — это хорошее дело хороших людей.

Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди». Из-за этой неясности появляются два типа людей.

Первые сметают моральные нормы: если для дела надо убивать, значит, убивать — хорошо и правильно. Один из наиболее страшных примеров такого восприятия войны показан в новелле «Письмо»: мальчик пишет письмо матери, одинаково спокойно описывая новые города и смерть брата, жалея, что его услали со двора, когда убивали его отца, и он не может все подробно описать. Другой тип людей — такие, как рассказчик Лютов, не умеющие и не желающие убивать, которым сложно стать своими среди солдат.

В рассказе «Мой первый гусь» Лютов, чтобы его приняли казаки, убивает гуся, убивает впервые, неумело. Но и эта смерть, неважная и незаметная на фоне происходящего вокруг, дается ему нелегко: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».

Но что же правильней? И можно ли прийти к добру, не причиняя зла? На эти вопросы ответа нет.

Например, в новелле «Смерть Долгушова» нельзя понять, кто же поступил правильней: Афоня, облегчивший страдания и так умиравшему человеку, или Лютов, который не смог убить Долгушова, несмотря на то, что Долгушов сам просил об этом. На войне умение убивать оказывается необходимым, и Лютов иногда почти жалеет, что этим умением не обладает: «Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений — умение убить человека».

И все же жалость ко всему выглядит лучше и правильней, чем полное безразличие. Ведь можно ли прийти к добру без зла — это еще вопрос; но к добру точно нельзя прийти без добра. Поэтому так врезаются в память некоторые настойчиво повторяющиеся образы: образы смерти человека, убийства пленных, измученных лошадей и даже умирающих пчел.

Некоторые сцены повторяются в разных рассказах, вызывая ощущение, что все это — не сейчас происходящие события, а угрызения совести, возвращающиеся вновь и вновь. «История одной лошади» оказывается незаконченной, и возникает «Продолжение истории одной лошади». Новелла «Эскадронный Трунов» явно продолжается в рассказе «Их было девять». Еще один сильный образ — разоряемые ульи: с одной стороны, по сравнению с остальным такая мелочь не важна, но, с другой стороны, почему должны гибнуть те, кто ни в чем не виноват, кто не имеет и не может иметь отношения к происходящему? Рассказ «Их было девять» заканчивается словами: «Девяти пленных нет в живых.

Я знаю это сердцем. Сегодня утром я решил отслужить панихиду по убитым… Мириады пчел отбивали победителей и умирали у ульев. И я отложил перо. Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне».

Человек и окружающий мир опять ставятся на одну ступень, но уже как одинаково важные вещи, мимо которых нельзя пройти.

Главный вопрос, возникающий у читателя: что происходит с человеком в нечеловеческих условиях и может ли он в них остаться человеком?