«Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили»

Коркия Виктор Платонович — поэт, драматург. Представитель второго поколения русских постмодернистов.

В 80-е гг. — член студии А. Арбузова, член поэтической группы «Московское время», затем — «Задушевная беседа». Автор книги

Стихов «Свободное время» , пьесы в стихах «Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили» . Своеобразное продолжение последней — «Член политбюро, или Ночь Святого Лаврентия» .

К гибридно-цитатному способу создания персонажей обращается и Виктор Коркия в пьесе «Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили», завершенной в 1989 г. Но в отличие от Дмитрия Пригова он соединяет дискурс классики с дискурсом массовой культуры, в которой значительное место занимает производство всякого рода имиджей: политических, литературных и т. п., — и подвергает их пародийно-ироническому перекодированию. Тем самым Коркия подключается к традиции, заложенной в постмодернистской драматургии Томом Стоппардом, в пьесе «Прыгуны» деконструирующим имиджи Ленина, Фрейда, Тцары. В этом выявляет себя тенденция к деканониза-ции канонизированного, демифологизации мифологизированного, стремление высмеять претензии на обладание абсолютной истиной.

Демифологизирующий характер «Черного человека…» оказался созвучен настроениям, заявившим о себе в годы перестройки. Вместе с тем сразу же бросилась в глаза необычность этого произведения, первым из числа постмодернистских пьес попавшего на русскую сцену.

Интерпретация Леонида Боткина

Пьеса Коркия — это ни на что не похожая бесшабашная и мрачная клоунада. Чтобы разыграть недавнюю отечественную историю в виде не только трагедии, но и фарса , чтобы на потеху публике «склеить» вождя из «гипсовых осколков», разделываясь, следовательно, не только с ним самим, но и с по-прежнему расхожим мифом о Сталине как о «великом человеке», — для этого потребны не только отстраненность автора, в 1953 г. ходившего еще под стол пешком, но и ощущение реальной защищенности. Господи, неужели впрямь кончилось то время, если сочинитель может вот так зубоскалить над тем, что оно не кончилось?

Масштабы, последствия, ужас сталинизма многим кажутся несовместимыми с балаганными подмостками. Смеяться можно над Муссолини, над Геббельсом, над Гитлером — на здоровье. «Великий диктатор» Чаплина, «Карьера Артура Уи» Брехта, «Обыкновенный фашизм» Ромма — пожалуйста. Но над Сталиным? Коркия смеется.

Замысловатая, вызывающе неуклюжая конструкция пьесы разъята перед зрителем. Автор мордует Сталина, Берия — но как? Играя с ними и со своим сочинением, азартно откручивая тряпичные морды и всячески приглашая нас в этом участвовать.

Карнавал всегда был свободен и бесстрашен. Да, разумеется, гротеск опускается до капустника. Зато капустник получился такой, что — с этими дикими фабульными прыжками и клоунскими ужимками, с этой бесцеремонной веселостью, с этой нарастающей абсурдностью, не лишенной, впрочем, логики, — возвышается до неподдельной фантасмагории.

Эстетика этого сочинения становится политической проблемой. К такой свободе мы не привыкли в любом смысле. Не все мы вышли из гоголевского «Носа».

Напрасно читатели станут искать в пьесе правду жизни. Нет в ней правды жизни.

Хотя… К. Симонов запомнил рассуждения Сталина на общекультурные, идеологические и житейские темы — так мог бы высказываться разве что персонаж зощенковских рассказов. А. Ларина сообщила, что подвыпивший Сталин бросал жене в лицо апельсиновые корки и окурки.

Или забавлялся, пуская табачный дым в лицо маленькому Васе, подкладывая во время ночных трапез помидоры под членов Политбюро. То есть вел себя как обычное быдло. Мера соотношения воображения и правды задана жанром пьесы.

Вначале под ее названием было выведено: «Трагифарс», но, подумав несколько месяцев, драматург начертал взамен: «Паратрагедия».

Бедный Coco! — вот все, что можно сказать по этому поводу. Жанр пьесы — еще и литературная викторина. Пьеса открывается словами Берия: «Еще один последний протокол…» А Сталин начинает свой первый монолог со слов: «Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет и выше…» Так оно и катится дальше, цитатами из Пушкина, намеками на Шекспира, пятистопным ямбом. Больше всего Коркия переписывает, помимо «Бориса Годунова», из «Моцарта и Сальери». Оно и понятно. Ведь в обеих пьесах сложные отношения двух друзей, тема яда и т. д. Коркия примерил к Сталину и Берия трагические одежды, стилистику высокой литературы.

Получились шутовские хламиды. Ибо автор пристроил все это к правде их жизни, к их политической стилистике. Смешал культурные реминисценции с пропагандистскими штампами и уголовными ухватками, Достоевского с Павликом Морозовым, Геродота с «Кратким курсом», «лошадь Джугашвили» с «попугаем Пржевальского». Вышло нечто вроде того бальзама, который однажды после колотушек отведали Дон Кихот и Санчо Панса. И даже забористей.

Что-то в этом есть. То бишь что-то есть в пьесе Виктора Коркия.