Вот уже более десяти лет мы свободно читаем стихотворения Иосифа Бродского. Беспрепятственно. Четверть века назад он был выслан из Ленинграда. Через восемь лет, спасаясь от преследований, был вынужден эмигрировать. С тех пор его стихи бродили из дома в дом нелегально, при обысках их изымали как крамолу. А в 1988 году Шведская королевская академия присудила Бродскому Нобелевскую премию. И журналы наперебой стали печатать его стихи и поэмы, воспоминания. Началось издание его книг на Родине.
Его творчество в течение четверти века пользуется широкой известностью. Он являлся не только признанным лидером русскоязычных поэтов, но и одной из самых значительные фигур в современной мировой поэзии, его произведения переводятся на все основные языки мира.
Жизнь Бродского богата драматическими событиями, неожиданными поворотами, мучительными поисками своего места. Поэт родился и вырос в Ленинграде. С городом на Неве связаны первые шаги в поэзии. В начале шестидесятых годов Анна Ахматова называла Бродского своим литературным преемником. И в дальнейшем именно с ним связывала надежды на новый расцвет русской поэзии, сравнивая его по масштабу дарования с Мандельштамом. Тема Ленинграда занимает значительное место в раннем творчестве поэта: «Стансы», «Стансы городу», «Остановка в пустыне».
Характерно начало «Стансов»: Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Однако и в зрелом творчестве поэта, в произведениях, написанных в эмиграции, время от времени возникает ленинградская тема: Я родился и вырос в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две. и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос, вьющийся между ними, как мокрый волос… Нередко ленинградская тема передается поэтом косвенными путями. Такая важная для зрелого Бродского имперская тема в своих истоках связана с жизнью в бывшей столице Российской империи. Подчеркнутый аполитизм поэзии Бродского резко диссонировал с принципами официозной литературы; поэта обвиняют в тунеядстве и осуждают на пять лет ссылки, хотя к этому времени (1964 год) перу Иосифа Александровича принадлежало около ста стихотворений.
Через полтора года он вернулся в Ленинград, много работал, занимался переводами. Это оттачивало его поэтическую лексику. Но официально он не признан, стихи его не печатаются, статьи о нем самые неопределенные. В 1972 году Бродский вынужден был уехать в США, где являлся почетным профессором ряда университетов. В США один за другим выходят его поэтические сборники: «Стихи и поэмы», «Остановка в пустыне», «В Англии», «Конец прекрасной эпохи»…
В последние годы жизни Иосиф Бродский все чаще выступал как англоязычный автор. Для раннего поэта характерна динамика: движение, дорога, борьба. Она оказывала очищающее воздействие на читателей. Произведения этого периода сравнительно просты по форме. Граница между ранним и зрелым Бродским приходится на 1965-1968 годы. Поэтический мир его как бы застывает, начинают преобладать темы конца, тупика, темноты и одиночества, бессмысленности всякой деятельности: Шей бездну мук, старайся, перебарщивай в усердьи! Но даже мысль о — как его!
— бессмертьи — есть мысль об одиночестве, мой друг. В этот период темой творчества поэта становятся любовь и смерть. Однако любовной лирики в традиционном смысле у Бродского нет. Любовь оказывается чем-то хрупким, эфемерным, почти нереальным: В какую-нибудь будущую ночь ты вновь придешь усталая, худая, и я увижу сына или дочь, еще никак не названных — тогда я не дернусь к выключателю и прочь руки не протяну уже, не вправе оставить вас в том царствии теней, безмолвных, перед изгородью дней, впадающих в зависимость от яви, с моей недосягаемостью в пей. Любовь часто видится как бы через призму смерти, сама же смерть оказывается весьма конкретной, материальной, близкой: Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее будут твои глаза». В поэзии Бродского возрождаются философские традиции. Оригинальность его философской лирики проявляется не в рассмотрении той или иной проблемы, не в высказывании той или иной мысли, а в разработке особого стиля, основанного на парадоксальном сочетании крайней рассудочности, на стремлении к чуть ли не математической точности выражения с максимально напряженной образностью. Свою деятельность поэт сравнивает со строительством Вавилонской башни — башни слов, которая никогда не будет достроена. В творчестве Бродского мы находим парадоксальное соединение экспериментаторства и традиционности. Этот путь, как показала практика, не ведет к тупику, а находит своих новых приверженцев. Ранняя смерть поэта прервала его жизненный путь, а не путь его поэзии к сердцам все новых и новых поклонников.
Когда Ахматова узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и о приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: «Какую биографию делают юноше!» В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел «подследственный Бродский». Тюрьма, высылка, «отеческие наказания в воспитательных целях»… Что мог ответить Бродский государству? «Почему ты не работаешь честно?
» — «Я работаю. Я пишу стихи». Бродский «отстраняется» от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, «не снисходя» до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык и Питер: «Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река высовывалась из-под моста».
Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки: Полдень в комнате. Тот покой, Когда наяву, как во сне, пошевелив рукой, Не изменить ничего. Но он, если можно так сказать, насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — это организация и наполнение смыслом времени, это ужас, и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться: «Мне все равно — где, имеет смысл — когда». Было время, когда «где» имело остроту новизны или остроту ностальгии: Ни страны, ни погоста Не хочу выбирать, На Васильевский остров Я приду умирать.
Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объемностью времени. Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, «когда» Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. В его «Письмах римскому другу», имеющих подзаголовок «Из Марци-апа», шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой: Нынче ветрено, и волны с перехлестом.
Скоро осень. Все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, Чем наряда перемена у подруги.
Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину: Если выпало в империи родиться, Лучше жить в глухой провинции у моря. Отдельная тема — Бродский и христианство.
Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество: В Рождество все немного волхвы. Возле булочной — слякоть и давка. Из-за банки турецкой халвы Производят осаду прилавка… Богатые волхвы принесли чудесные дары Младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?
«…смотришь в небо — и видишь: звезда». Бродский не вернулся на Васильевский.
«Где» оказалось несущественным. Он вернулся во время, в наше «когда», потому что «в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная», как сказал поэт в Нобелевской лекции. В ней же поэт назвал тех, чьей «суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности». Это пять имен.
Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочу закончить сочинение: Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле — печаль. И долговечней — царственное слово.