Джек Лондон Лондон не перестает удивлять

Джек Лондон

Лондон не перестает удивлять чем более в него вчитываешься. Сложившийся образ этого писателя рушится или, во всяком случае, взывает к существенным уточнениям, когда мы возвращаемся к книгам, поразившим наше юношеское воображение. Мы запомнили романтика, который воспел человеческую стойкость, отвагу и товарищество. По давнему ощущению мы воспринимаем Лондона как писателя Клондайка, создавшего грандиозную сагу о Севере, об испытаниях, каким подвергает личность столкновение один на один с величественной, суровой природой. И такое ощущение не обманывает нас. Просто оно не вполне достаточно, не целостно. Потому что очень многое и наследия Лондона ускользает, пока в поле зрения мы держим «Белое безмолвие» , «Любовь к жизни» , «Тропой ложных солнц» — и только.

У каждого крупного писателя есть своя главная книга. Обычно к ней ведет петляющая дорога, которая протянулась через десятилетия поисков. С Лондоном дело обстояло по-другому. Северные рассказы, которым он более всего обязан своей не меркнущей славой, созданы в самом начале творческого пути. Разумеется, они явились наиболее творческим свершением писателя. Однако материал, казавшийся неисчерпаемым, стал иссякать, и довольно быстро. «Белый клык» , опубликованный в 1906 году, был последней лондоновской страницей о Севере. Четыре года спустя, переработав свои старые сюжеты, а отчасти их дополнив, Лондон напечатал роман «Время не ждет» , потом цикл новелл «Смок Белью» , и выяснилось, что он повторяет самого себя. Мало того, он себя ухудшает.

Отчего произошла такая подмена? О многом тут можно только догадываться. Обычно говорят, что роковую роль в судьбе Лондона сыграл его невероятный читательский успех, который он хотел удержать во что бы то ни стало. Если это и правда, то не полная: видны причины, лежащие на поверхности, и не видны другие, хотя они, возможно, самые главные. Да Лондон писал в вечной спешке, он не щадил своего таланта, не проявлял к себе должной требовательности. Все это известно, как известен и печальный итог: чувство своего литературного банкротства и смерть в сорок лет, очень похожая на самоубийство. И все же подобный финал не объяснить, толкуя о популярности, которую Лондон пытался сохранить, делая уступку за уступкой не самым взыскательным вкусам, о напряжении, какого потребовали его поздно написанные книги, о каждодневной работе на пределе физических сил.

Как всегда, если речь идет о драме выдающейся творческой личности, истоки этой драмы нужно искать в творчестве, а не в одних лишь разочарованиях в будничной жизни. И, может быть, решающим фактом драмы Джека Лондона как раз явилось неотступно последовавшее чувство, что высший взлет дарования совпал для него с начальной порой писательства. В дальнейшем только мгновениями — как в «Мартине Идене» , как в «Мексиканце» и нескольких рассказах, навеянных впечатлениями от плавания в Полинезию, — обретал он свой истинный творческий уровень. Но превзойти себя не мог даже в эти счастливые минуты.

Для истинного художника сознание, что пик давно позади и дорога идет неуклонно в низ, тягостно без меры. Сохранилось не так уж много свидетельств, которым можно доверять, когда пытаешься представить себе реальную атмосферу последних лет жизни и творчества Лондона. Это очень разные свидетельства, однако все они сходны в одном: писателем овладел страх оказаться в тупике, страх перед непоправимым срывом. Он может удивить, учитывая, как много за те годы было сделано. И он вполне объясним, если оценивать написанное тогда по истинному достоинству. «Лунная долина» , «Зеленый скиталец» , «Маленькая хозяйка большого дома» — разве названные книги идут в какое-то сравнение с тем, что было написано десятью — пятнадцатью годами раньше, с его северным циклом?

Он, видимо, сам понимал, что писательское счастье изменило, и делал отчаянные попытки его вернуть. «Смок Белью» и «Время не ждет» — грустные иллюстрации бесплодия таких усилий, особенно очевидного оттого, что материал тут тот же самый, клондайский. Популярность Лондона, все еще очень высокая, побудила тогдашних писателей с жадностью наброситься на эти книги, но почти единодушной реакцией оказалось разочарование. Да и как могло быть иначе, ведь всем еще помнилось, какой новизной, какой талантливостью поразили «Сын Волка» , «Бог его отцов» — сборники рассказов, которыми Лондон дебютировал десять лет назад.

Хуже всего, что неудачи последнего периода породили определенный стереотип отношения к Лондону, сохраняющийся по сей день. Литературой из созданного им признают лишь северные рассказы с оговорками «Мартина Идена» да «Железную пяту» . Все остальное воспринимается как эфемерная беллетристика, которая, строго говоря, должна была пережить участь однодневок, и никем бы сейчас не читалась, если бы не авторство Лондона.

Основания для подобных суждений как будто более чем достаточны. И все же это пристрастный суд: слишком резко рассекается на две неравномерные части то, что составляло единый художественный мир, слишком много восторгов по поводу одних книг, небрежения по поводу других. А ведь это все принадлежит перу Лондона и все несет на себе печать его личности, его исканий и противоречий, открытий и слабостей. Тут пролегли глубокие связи. Внимательный взгляд непременно их обнаружит.

Когда появились рассказы о Клондайке, впечатление было такое, словно до Лондона никто об этом не писал. Лишь потом вспомнились Майн Рид, приключенческие романы, авантюрные истории, действие которых разворачивалось поблизости от тех же мест. но в такой литературе Север остается лишь декорацией. Лондон впервые сделал эту особую страну достоянием искусства. Вскоре у него появилось очень много подражателей, однако ощущение полной новизны и необычности картин, созданных Лондоном, не исчезло, не притупилось по сей день. И это не удивительно. Художественное открытие можно освоить, но повторить его нельзя: оно совершается однажды и остается в литературе навсегда., как не эксплуатируют его последователи.

А северные новеллы Лондона были истинным открытием, и хотя новизна их мотивов давно потускнела, поэзия этих рассказов не меркнет. Вот хотя бы сюжет, не перестающий волновать писателя, — проверка на истинность, которую человек походит в условиях, создающих угрозу самому его существованию. После Лондона такие ситуации стали привычные в прозе ХХ века. Не сложно понять, почему они такие привлекательные, — об этом позаботилась сама действительность, в наш век наполнившаяся противоречиями столь масштабными и острыми, что от каждого потребовалась поистине величайшая собранность, чтобы устоять на крутых переломах истории. Сойдясь лицом к лицу со смертью, человек у Лондона побеждал, если он был носителем подлинной человечности. И эти героика, не нуждающаяся в пышности, стала органичным свойством настоящей прозы нашего столетия, обязанной в этом отношении Лондону больше, чем кому — либо еще.

Со временем и второй важнейший мотив северных циклов приобрел множество отголосков. Это мотив прямого столкновения «века стали» с «веком каменным» , непосредственного контакта двух полярно раздельных форм жизнеустройства, систем ценностей и эпических понятий. Здесь была сквозная тема индейских новелл, а в дальнейшем рассказов, посвященных ограбленной колонизаторами Полинезии, таких, как «Дом Мапуи» или «Кулау прокаженный» .

Мир этих рассказов трагичен, потому что предрешен и неминуем исход конфликта: будущее принадлежит «веку стали» . Но за необратимостью перемен Лондон увидел не тот безоблачный «прогресс» , какой обычно виделся его современникам. Он обнаружил в подобных столкновениях глубокое социальное содержание, сделавшее новеллы индийского и полинезийского циклов произведениями, резко обличительными по своему пафосу. Героями их он изображал людей, величественных даже в неизбежном своем поражении, потому что проигрывают они не как слабые и сражаются до конца. А то, именовалось «прогрессом» , под пером Лондона предстало исторической драмой, где противоречат друг другу две эпохи, не совместимые по своим устремлениям, верованиям принципам. Завязываются тугие узлы противоречий, созданные самим поступательным ходом времени. Сколько раз вслед за Лондоном обращалась к ним мировая литература!

Тогда и приобретет свою притягательность та поэзия стойкости, которая была наверное, доминирующим началом художественного мира Лондона. Тогда откроется, какой огромный пласт проблематики разведывал он, размышляя в своих сказаниях, поднятых до символики, над теми приобретениями и утратами, которые всегда сопутствуют цивилизации. Проверенные временем, рассказы Лондона окажутся той исходной точкой, откуда берет начало сегодняшняя проза.