«Эпос катастрофы» и абсурд XX века в повестях Петрушевской

Петрушевская смотрит на абсурд жизни по-женски, а значит, в первую очередь по-матерински. Ну разве не нелепость, если отец завидует талантам и внешности приятелей дочери, а на собственного неталантливого, гнилозубого и тонконогого сына постоянно кричит?

Раздражение его идет, возможно, и не от этого, но женщина-рассказчица вспоминает все именно так: «Коля, я думаю, вылетел как пробка из нашего семейного гнезда, чтобы не видеть своего облитого мочой сына, на тонких ногах, дрожащего в мокрых трусах. Когда Коля в первый раз застал, проснувшись от Алешиного плача, это безобразие, он саданул Алешу прямо по щеке ладонью, и Алеша покатился обратно на свою мокрую, кислую постель». Эта натуралистическая сцена полна подлинно материнской боли. Не может и не должно родное дитя быть для родителей ни некрасивым, ни постылым.

И тем более усиливается впечатление абсурда от того, что если мужчина-отец действует подобным образом под влиянием секундного импульса, то женщина-мать совершает то же самое обдуманно и осознанно, преследуя спасительную для своего ребенка цель, так как дни для нее, больной неизлечимой болезнью, сочтены.

В этой повести Петрушевская диагностирует своего рода социальную болезнь: стремление уйти от себя, от своего выбора в мораль «круговую», боязнь оказаться наедине с самим собой. Каждый в угоду каким-то неписаным правилам играет не свойственную ему роль. Как бы желая продлить молодость, герои повести, в подавляющем большинстве отцы и матери, собираются тесной компанией по пятницам за застольем, включают на всю громкость магнитофон, мешая спать всей улице, и таким образом натужно веселятся. Их развлечения словно плохой театр.

Скромный труженик Жора, по ночам корпящий над диссертацией для своей жены, отец троих детей, изображает ненасытного эротомана, выкрикивает в форточку проходящим школьникам скабрезности.

Ленка Марчукайте, «существо совершенно холодное», запросто «плюхается» на колени к любому мужчине, «играя в сексуальные игры с большим хладнокровием». Мариша поддерживает роль божества, Андрей-стукач — романтическую роль брошенного мужа, а потому и приводит разных необычных девиц типа Нади с выкатывающимся на щеку, «как яйцо всмятку», глазом, которая в свою очередь, будучи по виду «нимфеткой», «испорченной», строит из себя «бабу»: «то-то она сварила, так-то Андрей пил и она его не пускала». Серж представляется гениальным непризнанным изобретателем, ну а сама героиня-рассказчица выбирает маску неумной, бестактной охальницы. Чуждые роли нужны им, чтобы не чувствовать свою малозначительность, чтобы обманываться своей приобщенностью к чему-то, объединяющему их всех. Что же касается рассказчицы, неизлечимо больной женщины, ее расчет оказался верным: озабоченные поддержанием репутации своего круга, эти люди во имя, так сказать, «корпоративных» интересов способны по-настоящему сплотиться, что, как она надеется, и спасет ее сына-сироту.

Мимо внимания писательницы не прошел незамеченным и такой парадокс нашего тяжкого времени: женщина-мать-устроительница является одновременно и разрушительницей жизни чужих людей, своих близких, а также и своей собственной. «Тут она ворвалась и все перевернула, — вспоминает в «ночном дневнике» о бывшей жене своего мужа героиня повести «Время ночь» и далее с восхищением продолжает: — умница, женщина с жаждой разрушения, они многое создают! Разрушится, глянь, новое зеленеет что-то разрушительное тоже, как-то по костям себя собирает и живет, это мой случай, это просто я, просто я, я тоже такова для других». В этой повести над женскими поколениями одной семьи прямо-таки тяготеет какой-то наследственный рок, ибо тещи почему-то всегда считают своим долгом испортить жизнь зятьям и выставить их из семьи.

Героиня-рассказчица тратит немало сил, чтобы женить на своей беременной дочери ее однокурсника, а затем прикладывает не меньше усилий, чтобы выжить его из квартиры: «О ненависть тещи, ты ревность и ничто другое!» Здесь также фиксируется писательницей абсурд жизни, ощутимый почти в каждом ее рассказе. Художественный метод Петрушевской, в котором сочетаются бытовизм, физиология, нагнетание темных красок и нагромождение нелепых сторон существования с непременным философским обобщением, современная критика называет гиперреализмом. Повесть «Время ночь» — яркое воплощение этого метода.

В ночных записях героини-повествовательницы — бедствующей поэтессы — трагически правдиво и жестко отражена жизнь нашей современницы, оказавшейся в западне; на руках брошенный малолетний внук, а голова болит о непутевой дочери — юной мамаше-одиночке, как-то не сумевшей вот уже в третий раз уберечься от случайной беременности, о вернувшемся из тюрьмы алкоголике сыне, о впавшей в маразм старухе матери.

Бедность и сопутствующие ей унижения, грязь моральная и физическая, рассматривание отвратительных жировых отложений стареющего женского тела и печальное зрелище человеческого исхода, когда старых больных людей называют не иначе как «отбросами», — вот содержание этого во многом программного для Петрушевской произведения. Ее героиня-рассказчица имеет лишь жалкую возможность реализации литературного дара — «в произведениях искусства разового употребления», т. е. в составлении отказов на присланные в журнал рукописи, поскольку редактор не любит новых авторов, а ее дочь проявляет свои унаследованные от матери способности только в тайном дневнике, где талантливо описывает опустошившую ее очередную «историю» с очередным мужчиной. И над всем этим удары топора соседки Нюрки, рубящей кости, чтобы сварить из них суп своему многочисленному семейству, — удары, раздающиеся в ночи, как поступь Судьбы, как символ нищеты, нависшей не только над героями повести.

Время ночь — когда делает свои записи «на краю стола» героиня. Время ночь — время духовной тьмы и беспросветного отчаяния всего современного мира, оказавшегося в тупике.

Петрушевская пишет «эпос катастрофы» XX в. Поэтому абсурд в ее произведениях явлен двояко: взятый из самой жизни, фактический, с легко узнаваемыми героями-современниками, и условный, основанный на смещении реальных плоскостей, нарушении жизнеподобия . Намечая ли картину грядущего апокалипсиса в «Новых Робинзонах», вырастающую из реально существующей тенденции к самоубийству общества, высвечивая ли патологию массового сознания в фантастических рассказах «Луны» , «Гигиена» или в рассказе о необыкновенном человеке-розе, у которого от ежедневного полива промокли ноги, из-за чего он утратил свой аромат , показывая ли абсурд жизни умерших в коротких «Реквиемах», посвященных им, или эсхатологический ужас потомков «переродившихся» славян, писательница обнажает разорванность сознания человека и приходит к выводу: причины дегуманизации кроются во внутренней несвободе индивидуума.

Абсурд как художественный прием способен помочь новому узнаванию давно примелькавшихся явлений.