Филологический анализ стихотворения Арсения Тарковского из цикла «Пушкинские эпиграфы»

Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я — поэт.

За что мы любим и ценим поэзию? Пожалуй, за то, что, делая предметом изображения нашу «грубую» действительность, она преобразует ее, одновременно обобщая и конкретизируя. Истинная поэзия всегда затрагивает вечные темы, дает ответы на «проклятые вопросы», над которыми не устает биться человечество. Для любого русского человека поэзия начинается с имени Пушкина. Пушкин — это солнце нашей поэзии, родоначальник современного русского литературного языка и, если хотите, эталон.

Корни, к которым так и тянет возвратиться. Свои литературоведческие работы его творчеству посвящали Анна Ахматова и Марина Цветаева. Особенно интерес к пушкинскому наследию возрос во второй половине ХХ века .

Цикл А. Тарковского назван «Пушкинские эпиграфы». Дословная цитата дает толчок к собственным вариациям на пушкинские темы. Многочисленные реминисценции, явные и скрытые цитаты «сшиваются» по принципу лоскутного одеяла и становятся самостоятельным оригинальным произведением.

Итак, проследим развитие лирического сюжета.

Эпиграф из небезызвестного посвящения Анне Керн заставляет вспомнить мотивы любовной лирики, но не тут-то было.

Как тот Кавказский Пленник в яме, Из глины нищеты моей И я неловкими руками Лепил свистульки для детей.

Лирический герой сравнивает себя с героем романтической поэмы, в стихотворение вторгается тема свободы-несвободы. Метонимия «глина нищеты», эпитет «неловкие» руки, инверсия во второй строке, излюбленный размер, чередование мужских и женских рифм передают некий «возвышенный настрой». Но образ неожиданно снижается словами «яма» и «свистульки».

Лирический герой — какой-то жалкий ремесленник, да еще неумелый.

Не испытав закала в печке, Должно быть, вскоре на куски Ломались козлики, овечки, Верблюдики и петушки.

Обратим внимание на слово «закал». Оно может рассматриваться не только как гончарный термин, но и в значении «закаленный человек», «закал духа». Довольно длинный перечень поделок, их уменьшительно-ласкательные суффиксы указывают на бережное, трепетное отношение к ним лирического героя.

Перед нами тема «творец и творение». Ведь такое распространенное в поэзии и философии понятие, как Демиург , в Древней Греции первоначально означало именно ремесленника! Люди, по легенде, были вылеплены из глины.

А «свистульки» из первой строфы — это же музыкальный инструмент, способный создать мелодию, песню.

Бросали Дети мне объедки, Искусство жалкое ценя, И в яму, как на зверя в клетке, Смотрели сверху на меня.

«Дети» — это не столько возрастная категория, сколько обозначение «несмышленых людей», которые отводят творцу незначительное место в своем обществе , смотрят на него «свысока», как на «зверя в клетке», музейный экспонат… национальное достояние. Оксюморон «искусство жалкое» передает противоречивое отношение лирического героя к своему «ремеслу». Ощущая себя слабым, оставленным, одиноким, он тем не менее не думает бросать свое призвание.

Признав сердечную тревогу, Я забывал, что пела мать, Я научился понемногу Мне чуждый лепет понимать.

Последние две строки — почти дословная цитата из другой романтической поэмы — лермонтовской » Мцыри». Ощущение одиночества в «чуждом» мире усиливается, отчаяние нагнетается; «яма» воспринимается как синоним духовного падения, образы Мцыри и Кавказского Пленника обретают символическое значение. Но стихотворение завершается по-пушкински оптимистично:

Я смутно жил, но во спасенье — Души, изнывшей в полусне, Как мимолетное виденье, Опять явилась муза мне, И лестницу мне опустила, И вывела на белый свет, И леность сердца мне простила, Пусть хоть теперь, на склоне лет.

Цезура в середине первой строки как будто делит жизнь лирического героя на две части: до прихода Музы и после. Муза, наделенная человеческими чертами , выводит героя из душевного тупика. Анафора создает ощущение уверенного подъема по ступеням… в небо.

Заключительная строфа вызывает явные ассоциации со стихотворением Пушкина «Поэту» . Пока вдохновение «дремлет» в душе поэта, «всех людей ничтожней он». «Но лишь божественный глагол…» — думаю, продолжать излишне: стихотворение ориентировано на читателя, хорошо знакомого с творчеством Александра Сергеевича.

Как справедливо заметил Иосиф Бродский, «стихотворение — не монолог, но разговор писателя с читателем». Посмотрим, насколько «умело» поэт строит свои «реплики». В соответствии с тематикой композицию стихотворения можно назвать трехчастной: творец и творчество; Художник и общество; поэт и вдохновение. Каждая часть состоит из двух строф, кроме последней . Первая часть построена на параллелизме, вторая на контрасте, третья рисует единую аллегорическую картину.

Пространство стихотворения — мир пушкинской лирики, в котором оказывается лирический герой А. Тарковского. Для воссоздания «пушкинского колорита» автор пользуется устаревшей лексикой: «сердечная тревога», «чуждый лепет» , «на склоне лет», «леность сердца». В их сочетании со словами «низкого стиля» достигается особый трагический эффект.

Ощущение преемственности передано с помощью точных рифм, пушкинского размера и ритмики, немногочисленных, но емких эпитетов и других стилевых особенностей. Глаголы прошедшего времени, но несовершенного вида в описании «плена» производят впечатление растянутости времени. Глаголами совершенного вида в последней строфе, напротив, достигается стремительность, «кратность» мига освобождения.

Ритмическими и звуковыми приемами автор, подобно Пушкину, пользуется только в случае необходимости: пиррихии в первой строфе и аллитерации на, воссоздают в воображении картину скользкой липкой глины, которой никак не удается придать форму.

Стихотворение А. Тарковского не ощущается монолитным, в него то и дело вторгаются разные голоса, образы, понятия, ассоциации. Благодаря своей «лоскутности» оно обретает множество трактовок. Основная тема поэта и поэзии раскрыта с разных сторон.

Тут и поэт и его отношение к своему творчеству, и его разлад с людьми, с самим собой, потеря своих корней и родины , свобода и несвобода от общества и собственной судьбы, утрата вдохновения . Наконец, это гимн гармонии, женщине и божеству, красоте, которой не поздно причаститься и «на склоне лет».

О чем же поведал мне поэт? Главное ощущение, возникающее у меня по прочтении, — это «Традиция жива!» Она не забыта и не опошлена, она находит себе новые формы и новые звучания, продолжает жить в сердце каждого из нас.