Философские основы «свободной прозы» Валентина Катаева

Три старых крупных мастера литературы реализма Валентин Катаев, Луи Арагон, Анна Зегерс, переступив порог 70-летия, стали экспериментировать и писать в совершенно новой манере. Можно ли считать это личным грехом старых писателей или есть в этом закономерность? Никто не сомневается в жизнеспособности реализма. Но реализм XX века — это не барон фон Гринвальдус, который сидит на камне в течение всего бурного революционного века! Реализм в мировой литературе XX века поднялся на новую ступень социальной активности. В какие новые формы облекается эта активность? Здесь есть над чем подумать и есть что исследовать.

Называя Валентина Катаева, несомненно, Т. Мотылева имела в виду цикл его повестей «Трава забвенья (1967), «Святой колодец» (1968), «Кубик» (1969) и другие. Тревога ее понятна, как понятна обеспокоенность и тех, кто отказывается бездумно поклоняться любому эксперименту. Не всякий эксперимент заслуживает поддержки и одобрения. «Каждое произведение должно быть изобретением по форме и открытием по содержанию»,- сказал в давно прошедшие времена Леонид Леонов. «Я никогда не был противником чего-либо нового и обновляющего,- соглашался с ним Михаил Шолохов,- однако само по себе слово «модерн» еще не делает вещь художественным произведением, а заумность — это не то же самое, что глубина». Эксперимент эксперименту рознь. Экспериментальность в последних произведениях Валентина Катаева тотальна и соединяется с очень субъективным взглядом на действительность. По одному этому она не может не настораживать, так же, впрочем, как безудержные славословия в честь этих экспериментов Валентина Катаева со стороны непримиримых противников мира и реализма. Мой старый и упорный оппонент Эрнест Дж. Симмонс восхищался: «Воображение и талант высшего порядка обнаруживаются в «Траве забвенья». Стоящая на тех же позициях Наталья Бабель из Колумбийского университета (США) определила повесть, используя даже наши эстетические категории: «В «Траве забвенья» Валентин Катаев показал, что искусство должно быть реалистичным, кроме того, оно должно отражать борьбу человека за социальный прогресс и лучшую жизнь». И даже профессор Эдвард Дж. Браун согласился с квалификацией произведений на страницах «Вопросов литературы», включая объяснение их техники «по аналогии с кинематографическим опытом Феллини, в смешении различных измерений пространственных, психологических и временных».

Непримиримая в своем советологическом догматизме Хелен фон Сахно рассматривает эти произведения как попытку писателя разорвать оковы «социально мотивированного реализма» и выйти на просторы прозы, живущей по законам своей внутренней формы. Она предвещает такой прозе великое будущее. Профессор Сорбонны, вступив со мною в спор, когда в 1978 году я читал лекцию о современной русской литературе в Индианском университете, привел несколько концепций «новой прозы» Валентина Катаева, бытующих в буржуазном литературоведении, не исключив и принадлежащей Виолетте Иверни. Последняя разделила все творчество Валентина Катаева на две противоположные группы. Первая это «Белеет парус одинокий» и остальные произведения тетралогии «Волны Черного моря», пьеса «Фиалка», вторая — «Святой колодец», «Трава забвенья», «Кубик», «Кладбище в Скулянах». Первую группу она характеризовала как правоверный социалистический реализм, вторую как «мовизм». По мнению автора концепции, они противоположны друг другу, несоединимы в философской основе, эстетически же социалистический реализм выражает верность писателя официальным догмам, а его мовизм есть попытка одушевить и одухотворить социалистический реализм, придать ему человеческое лицо, что якобы заставляет защитников классического реализма обрушиваться на «мовизм» как на врага более опасного, чем капитализм.

Во всем этом правдой является только то, что появление «Травы забвенья», «Святого колодца», «Кубика» и продолжающих этот ряд в творчестве Валентина Катаева повестей «Кладбище в Скулянах», «Алмазный мой венец», критиков развело в разные стороны. Сколько пишущему эти строки как члену редколлегии «Нового мира» доводилось слышать резких слов от литературоведов и критиков, обращавших внимание на слишком свободное обращение Валентина Катаева и в «Траве забвенья», и в «Алмазном моем венце» с фактами литературной истории. «Но он же делает это как писатель,- возражал я.- Ваше право спорить с ним. Не забудьте, однако, что он пишет не историю литературы, не мемуары даже, а своеобразный лирический дневник. Со мною не соглашались… Я ссылался на мнения отдельных читателей. Вот на такие. Мастер производственного обучения ТУ № 2 в Тамбове Виктор Эквист писал в редакцию журнала: «Хотя мне нравятся многие писатели, но более всех любим Валентин Катаев. Он привлекает меня не только как большой мастер слова, но и как личность. Мне кажется, в Катаеве отразилась целая эпоха. Интересно следить, как меняется писатель — от книг «Белеет парус одинокий» и «Сын полка», которыми я и мои сверстники зачитывались в школьные годы, до новых произведений, которые я называю биографическими,- «Трава забвенья» и «Алмазный мой венец».

Критики поломали немало копий в связи с пресловутым сравнением глаз В. Н. Муромцевой в «Траве забвенья» с глазами «белой мыши». Спор вышел за пределы нашей страны. К. Каспер восхищался «бескомпромиссным стремлением писателя к обновлению повествовательной прозы». В связи с «Фиалкой» (1973), рассказом, также относящимся к «новой прозе» Валентина Катаева, в статье «Классик русской литературы» он утверждал: «Многоплановое, богатое нюансами произведение недвусмысленно свидетельствует о том, что писатель заботится не о формальном «обновлении прозы», как может показаться некоторым читателям после выхода в свет «Святого колодца» и «Травы забвенья», а о глубоком понимании процессов, происходящих в жизни как отдельного человека, так и общества в целом». Клод Прево охарактеризовал «Святой колодец» как цельное и стройное произведение, отражающее взгляд на мир «русского человека сегодняшнего дня».

Прибавив к «Святому колодцу» другие повести этого ряда, Ираклий Андроников восхищался: «Искусство Катаева в этой столь необычной книге — это искусство нового воспоминания, когда писатель не воспроизводит событие, как запомнил его тогда, а как бы заново видит и заново лепит его. Катаев выбрал и расставил предметы, чуть сдвинул соотношения, кинул на события животрепещущий свет поэзии…»

Сам Валентин Катаев утверждает, что следует завету Учителя (Бунина) «писать без всякой формы, не согласуясь ни с какой формой». И с восхищением добавляет, что так умел делать Василий Розанов: «Тот действительно смел и писал так, как ему хотелось, не кривя душой, не соглашаясь ни с какими литературными приемами». Верно. Но у Василия Розанова это диктовалось разорванностью его сознания, органическим восприятием мира как распада, разложения, хаоса. А чем диктуется у Валентина Катаева?

Писатель повторяет слова своего друга детства: «Настоящая проза разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт…» В них разгадка мысли самого Валентина Катаева, вложенной им вот в эти слова: «Но почему, собственно, кубик? Потому что — шесть сторон в трех измерениях пространства и времени. А может быть просто имя собачки. А верней всего просто так. Захотелось. Что может быть лучше свободной воли!»

Вот и бросает «свободная воля» писателя, а вместе с ним и нас из одной крайности в другую. Мы многое видим, над многим размышляем. Порой нас ошеломляют такими признаниями: «В глубине души я трус…»