Григорий-Самозванец и Борис Годунов в одноименной поэме Пушкина

Самозванец порожден Борисом, его преступлением, насильственным устранением законного наследника престола — отсюда и вписанность в трагедии его «круга» в «круг» Бориса. Еще значительнее, как уже выше отмечалось, то, что оба эти «круга» — двух антагонистов, оспаривающих друг у друга власть, — обрамлены народными сценами, включены в более обширный «круг», как бы погружены в океан жизни народной. Строго симметричны, композиционно уравновешены в трагедии не только линии обрамления — периферия пьесы, — но и все то, что находится внутри этой тройной рамы, все остальные тринадцать сцен «Бориса Годунова».

Центр «круга» Самозванца и тем самым центр всей трагедии составляют три польские сцены: 1) Краков. Дом Вишневецкого; 2) Замок воеводы Мнишка в Сам-боре и 3) Ночь. Сад. Фонтан.

Внутри «круга» Самозванца до них пять сцен и ровно столько же после них; если же рассматривать их внутри всей трагедии — от начала ее и до них десять сцен и десять же сцен от них до конца. Отмечу, кстати, что эта, центральная часть тра-гедии, равновелика ее заставке и концовке: везде по три сцены.

Здесь особенно следует отметить, что в известном уже нам первоначальном плане трагедии этих трех сцен и вовсе не было; действие трагедии происходило только в России; после намеченного эпизода «Годунов и колдуны» следовало прямо: «Самозванец перед сражением». Между тем отсутствие сцен, в которых были бы показаны пребывание Самозванца в Польше, сговор его с иезуитами, с польскими панами, выставляло бы его борьбу с Годуновым совсем в другом свете, противоречащем реальной исторической правде. Борьба эта выглядела бы всего лишь как смелая схватка «удалого пройдохи» , «милого авантюриста», как назвал однажды Григория Пушкин, с царем-узурпатором, завладевшим царским престолом ценой преступления.

Тем самым был бы скрыт антинациональный, предательский по отношению к своей родине характер авантюры Самозванца, который, как бы он сам у Пушкина ни упрекал себя за это , открыл врагу «заветную дорогу» «в красную Москву», навлек на страну польско-панскую интервенцию. Пушкин склонен был симпатизировать дерзкой отваге Самозванца, но это никак не могло его побудить извратить историю. Вот почему он не только ввел ранее отсутствовавшие польские сцены, но и поместил их в самый центр трагедии, тем самым композиционно подчеркивая их особо важное значение.

Здесь перед нами второй случай дополнения, а тем самым и осложнения Пушкиным предварительно набросанного им плана «Бориса Годунова», на что он всегда шел, если это оказывалось необходимо для наиболее полного и верного воплощения творческого замысла. Но наряду с этим Пушкин, в своем неизменном стремлении к предельному лаконизму, тщательно устранял из своей трагедии все то, что не являлось безусловно необходимым, не составляло неотъемлемой части ее идейно-художественного целого. В этом стремлении «взыскательный художник» Пушкин не останавливался порой даже перед тем, чтобы отбрасывать отдельные, совершенно готовые, законченные в художественном отношении сцены.

Так, при подготовке окончательной печатной редакции им была зачеркнута вся сцена «Ограда монастырская», следовавшая после сцены «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», и опущена сцена «Уборная Марины», следовавшая за сценой «Краков. Дом Вишневецкого».

В сцене «Ограда монастырская» решение Григория стать самозванцем внушается ему некиим «злым чернецом». Мицкевич позднее склонен был считать недостатком то, что все действие трагедии Пушкина «замкнуто в земной сфере», На самом деле то, что автор «Бориса Годунова» полностью остается в «земной сфере», не прибегает для объяснения развертывающихся — в нем исторических событий к какому бы то ни было вмешательству потусторонних сил, а обусловливает их общественными отношениями, социальной борьбой того времени, составляет не слабость, а, наоборот, величайшую силу пушкинской трагедии. Между тем на образе искусителя — «злого чернеца» — явно имеется некоторый налет мистического . В то же время сцена «искушения» Григория не является художественно необходимой.

Уже бесхитростный ответ Пимена , что убитый царевич, если бы он остался жив, был бы ровесником Григория, послужил зерном дерзкого замысла последнего. В честолюбивой душе Григория, являющейся весьма подходящей почвой, зерно это должно было совершенно естественно, без всяких «злых» посторонних внушений, стремительно прорасти и созреть.

Поэтому мы нисколько не удивляемся, когда в следующей же сцене окончательного текста из разговора патриарха с игуменом Чудова монастыря узнаем о том, что Григорий бежал с намерением стать «царем на Москве».

А раз в художественном произведении что-либо не является абсолютно необходимым, оно и не должно в нем присутствовать. Мало того, опущение сцены со «злым чернецом», несомненно, придает трагедии большую динамичность.

Необязательной и даже мешающей является и сцена «Уборная Марины». Служанка Марины Рузя рассказывает здесь своей госпоже про толки в народе об ее «нищем царевиче», который якобы всего лишь «дьячок, бежавший из Москвы, известный плут в своем приходе». Заканчивается сцена словами Марины: «Мне должно все узнать», — благодаря чему получается, что она именно с этой целью в следующей сцене — бала в замке воеводы Мнишка — назначила Димитрию ночное свидание в саду у фонтана, а во время свидания сознательно добивалась его признания в самозванстве. Между тем психологический эффект эпизода с признанием как раз в том, что оно явилось не только совершенно неожиданным для самого Григория , но и как громом поразило своей полной неожиданностью Марину .

Сцена в уборной Марины сама по себе не только превосходно написана, но и выигрышна в театральном отношении. Пови-димому, именно в'» силу этого один из видных наших театров, показавший в юбилейные дни 1949 года в Москве пушкинского «Бориса Годунова», включил в спектакль данную сцену и, так как, в соответствии с возможностями спектакля , очевидно, надо было взамен этого что-то сократить, не нашел ничего лучшего, как выкинуть сцену между Пушкиным и Басмановым , в которой, как мы знаем, и сформулирован основной тезис трагедии о силе и значении мнения народного.

Постановщики спектакля обнаружили тем самым не только поразительную слепоту к идейному замыслу пьесы, но и пренебрегли, очевидно не почувствовав этого, строгой продуманностью композиционного его воплощения. Выключение сцены «Ставка» резко нарушило уже известную нам полную симметрию заставки и концовки трагедии .