Безымянные герои войны 1812 года в романе “Война и мир”

Часто участники походов, сражений не названы даже по имени – как “барабанщик-запевала” в начальных главах второй части первого тома (смотр под Браунау). Но именно они, все вместе, создают образ русского народа: “…барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто бережно приподнял обеими руками какую-то невидимую драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее: Ах вы, сени мои, сени!

“Сени новые мои…” – подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками”. “Из всей солдатской массы Толстой особо выделяет двоих – Тихона Щербатого и Платона Каратаева.

Тихон – образ вполне ясный. Он как бы олицетворяет собою ту “дубину народной войны”, которая поднялась и со страшной силой гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие. “” Он сам, добровольно, попросился в отряд Василия Денисова. Как известно (и говорилось выше), основа всей истории – действительный факт, случившийся в партизанском отряде Дениса Давыдова. Но Давыдов в своих “Записках партизана” посвятил ему всего несколько строк. Весь образ, все подробности внешнего облика, поведения созданы творческим воображением Толстого.

В отряде, постоянно нападавшем на вражеские обозы, оружия было много. Но Тихону оно было не нужно он действует иначе, и его поединок с французами, когда надо было достать “языка”, вполне в духе общих рассуждений Толстого о народной освободительное войне: “Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув и грозно хмурясь, выставляя грудь”.

Образ Платона сложнее и противоречивее, он чрезвычайно много значит для всей историко-философской концепции книги. Не больше, впрочем, чем Тихон Щербатый. Просто это – другая сторона “мысли народной”.

Литературоведами сказано много горьких слов о Платоне Каратаеве: что он непротивленец; что характер его не изменяется, статичен, и это плохо; что у него нет воинской доблести; что он никого особенно не любит и, когда погибает, пристреленный французом, потому что из-за болезни не может больше идти, его никто не жалеет, даже Пьер. Между тем о Платоне Каратаеве Толстым сказаны важные, принципиально важные слова: “Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого”;

“Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его... звали Соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда”.

Каратаев уже немолодой солдат. Прежде, в суворовские времена, он участвовал в походах. Война 1812 года застала его в московском госпитале, откуда он и попал в плен. Здесь нужна была уже не воинская доблесть, а терпение, выдержка, спокойствие, умение приспособиться к условиям и выжить, дождаться победы, в которой Платон был уверен, как всякий русский человек того времени. Выражает он эту веру по-своему, пословицей: “Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае”. И потому правы исследователи последнего времени, которые подчеркивают крестьянскую крепость, выносливость, трудолюбие, оптимизм Каратаева как важные положительные, истинно народные черты. Без умения терпеть и верить нельзя не только выиграть трудную войну, но вообще жить.

В укор Платону ставилось и то, что в плену он сбросил все “солдатское” и остался верен исконно крестьянскому, или “крестьянскому”, как он выговаривает. А как же могло быть иначе в условиях плена? Да и самый этот взгляд, что крестьянское важнее солдатского, мир дороже войны – т. е. истинно народный взгляд, – определяет, как мы постоянно видим в книге Толстого, авторское отношение к основам человеческого бытия.

Конечно, “благообразию” Каратаева свойственна пассивность, надежда на то, что все как-нибудь само собой устроится к лучшему: он пойдет в наказание за порубку леса в солдаты, но этим спасет многодетного брата; француз усовестится и оставит обрезки полотна, годные на портянки… Но история и природа творят свое жесткое дело, и конец Платона Каратаева, спокойно, мужественно написанный Толстым, – явственное опровержение пассивности, безоговорочного приятия совершающегося как жизненной, позиции. В плане философском толстовская опора на Каратаева заключает в себе внутреннее противоречие.

Всяким попыткам разумного устройства жизни создатель “Войны и мира” противопоставляет стихийную “роевую” силу, воплощенную в Каратаеве. Но есть и другое, безусловно верное. Наблюдая Каратаева и всю обстановку плена, Пьер понимает, что живая жизнь мира выше всяких умствований и что “счастье в нем самом”, т. е. в самом человеке, в его праве жить, радоваться солнцу, свету, общению с другими людьми.

Писали и о том, что Каратаев – не изменяющийся, застывший. Он не застывший, а “круглый”. Эпитет “круглый” множество раз повторяется в главах о Каратаеве и определяет его сущность. Он – капелька, круглая капелька шара, олицетворяющего все человечество, всех людей. Исчезновение капельки в этом шаре не страшно – остальные все равно сольются.