И. Шевелев

На задней обложке написано: «…Каждый раз, когда я писала статью, я говорила себе: это для девятого тома». Получилась книга воспоминаний — про то, как писались предыдущие «восемь томов». Позвонили из МХАТа и попросили написать для них пьесу. Будущему драматургу уже за тридцать, она вдова с ребенком, нигде не работает. Еще в школе видела в Детском театре Олега Ефремова в роли Кости с гитарой и с голосом, за которым хотелось идти.

Через год сидела у него в кабинете главрежа. «А что-нибудь еще у вас есть?» — спросил тот, как визитер у матери невесты, нет ли еще каких-нибудь двоюродных девушек в доме. Были «они», — начальники, вроде какого-нибудь Отелло с Макбетом и Тригорина с Гамлетом, первым замом по идеологии, и были алкаши с отсидевшими соседями по подъезду, бытовая уголовщина, наш, что называется, контингент. И было хорошее время — глухое, голодное, с товарищами по студии. Алексей Николаевич Арбузов, когда поставили, наконец, пьесу Саши Розанова, сказал: «Слава богу, последнего с плеч долой». Это не книга воспоминаний Людмилы Стефановны Петрушевской.

Это собрание случайных статей по поводу, интервью, ответов на журнальные анкеты, сценарных замет на полях, скажем, «Шинели». Что-то даже не опубликовано. Что-то наговорено на магнитофон. Все вместе, действительно, складывается в биографическую картину. Может, не полотно, но пазл — точно.

Была студия Арбузова, писание и обсуждение пьес, потом принятие их театром, потом запрещение начальством, потом многолетняя борьба за разрешение. Жили неторопливо, эпически, как троянцы с ахейцами. Жизни еще предстояло много, — по эту и ту сторону перестройки. Коллеги-прозаики ценили как запрещенного и острого драматурга.

Коллеги-драматурги — как острого, мрачноватого прозаика. Когда на улице вдруг решила написать письмо полумертвому генсеку Черненко, Юрий Норштейн сказал: «Сядь сюда, я буду смотреть, мне это нужно для сцены письма Акакия Акакиевича влиятельному лицу». Было хорошее время, когда все смотрели друг на друга и сочиняли из этого книги, пьесы и сценарии.

Следующее за этим время стало еще интересней из-за появления самоокупаемых студий и их незапланированных зарубежных гастролей с прежде запрещенными спектаклями. «Стефановна», как она предстает в своих реакциях на других людей, — тяжкий человек, в связи с чем от книги нельзя оторваться. «Из разлюбивших меня можно составить город», — перефразируем поэта. Петрушевская приводит этот список «разлюбивших» — лучших российских режиссеров, из которых отчасти невредимым всплывает лишь покойный Олег Ефремов. Даже страшно представить, что будет, если эта рецензия попадется Людмиле Стефановне на глаза.

Не знаю, отчего так болезненно сладко читать человека, нервно ощущающего свое место в мировой истории и драматургии? Литературные мытарства описаны Петрушевской с еще большим юмором. Видно, помогла студенческая практика в журнале «Крокодил», диплом о природе юмора.

На этом фоне любая чернуха сгодится. «Я вечно опаздывала на работу. Вокруг меня образовалась пустота. Некоторые сослуживцы как-то перестали со мной даже ходить в буфет. Двум моим особенно преданным дружкам предложили уйти».

Образ автора, он в любой книге главный, а в девятом томе особенно. Из предлагаемого автором смешного запоминается, как в редакции «Нового мира», куда Петрушевская ходила, не печатаясь, как в Дом родной, с ней пытался познакомиться Солженицын, а она, приняв его за комсомольского поэта У., так как он был в дубленке, спросила, а кто вы? Солж в ужасе выскочил на улицу и убежал. Читая книгу, замечаешь, как вдруг переменились критерии смешного и мрачного.

Книга Петрушевской мало того, что захватывающая, она еще и поучительная. Обычная интонация бытовой катастрофы: призрак голода, Дети болеют, возбужденное уголовное дело — и тут же покупка деревенского дома, сын в небедном «Коммерсанте», поездки с детьми за границу на театральные фестивали. «Они пошли на прием, а я стала писать о нищей старухе». Получается не смешно и не мрачно, а странно.

И дети так часто и тягостно болеют. И девушки беременеют и теряют жилплощадь. Время изменилось. Тут даже беспризорные дети на улице выбиваются из разумения, — что с ними делать?

Надо найти новую интонацию. Старая все больше ощущается как пародия. Хорошо бы между девятым и первыми восемью томами прочитать «восьмой с половиной».

Чтобы все встало на место. Тогда будет хорошо. Но где его взять, где взять интонацию времени, которое все больше выбивается из вечности в историю? «Девятый том» приятно держать в руках, что неудивительно, поскольку макет делала и оформляла книгу художница Вера Хлебникова.