Интерпретация Вадима Руднева

С иной стороны подошел к «Бесконечному тупику» Вадим Руднев. «Бесконечный тупик» — произведение необычное. Отнесение его к жанру романа условно. Нет, нет, не роман. Тут дело страшное, фантастическое. Тут все правда.

Но не та, что в традиции «Исповедей» Августина, Руссо и Толстого. Тут жанровое самосознание пишущего более тесно соприкасается с самим собой . Общая оправдательная биографичность позволяет искажать правду , но только при наличии важного и ответственного стержня самотождественности автора герою.

Автор «Бесконечного тупика» поступает наоборот. У него нет ничего вымышленного, кроме одного главного героя. И это действительно позволяет рассматривать «Бесконечный тупик» как произведение художественное. Галковскому понадобился трансгредиентный авторскому сознанию Одинаков, который может жить лишь внутри «Бесконечного тупика», но вырваться оттуда не волен, как же вырваться из бесконечного-то?

Ясно, что автор разделяет 100% того, что высказано устами Одинакова, но это не важно. Вспомним опять-таки, что «Бесконечный тупик» — это не «Исповедь»

Руссо или Августина. Исповедь пишется, когда все уже позади. Поэтому у нее такой мудрый и снисходительный по отношению к собственной жизни тон. «Бесконечный тупик» пишется, так сказать, в разгар боя, и чтобы, несмотря на разгар боя, была законченность, и необходимо отстраниться от самого себя. Тут, скорее, другая традиция : «Утешение философией» Боэция или «Бхагават-Гита»,»Бледный огонь», если вам так понятней. Автор-герой попадает в экстремальную, кажущуюся безвыходной ситуацию, когда является персонифицированный текст-утешитель, в диалоге с которым избывается, исчерпывается энтропия метафизического дистресса.

У Боэция это женщина-философия, в «Гите» — Кришна-санкхья, в «Бледном огне» — поэма Шейда.

Что же это за текст, который ткет Пенелопа-Одиноков в ожидании надоевших женихов-критиков?

Это этиологический миф о самом себе. Но поскольку личность в каком-то смысле тождественна языку, на котором она говорит, то это и миф о русском языке, русской литературе и русской истории. Русский язык, по «Бесконечному тупику», обладает тремя основными свойствами: креативностью ; револютативностью и провокативностью — склонностью к издевательству, глумлению и юродству.

Все эти три свойства креализуются в русской литературе, выработавшей этот язык, пользующейся им и кроящей из него реальность. То есть русская литература

Креативна: то, что происходит в словесности, потом осуществляется в жизни; револю-тативна: она оборачивается действительностью в самых зловещих ее формах; провокативна, т. е. построена на издевательстве и глумлении автора над читателем и над самим собой. Это святая русская ненависть к миру, издевательство над миром, обречение себя Богу.

В тексте «Бесконечного тупика» тому немало подтверждений.

Конечно, «Бесконечный тупик» написан художественным языком XX в. Все эти предательства, оборотничества, речевой садизм, превращение текста в реальность и наоборот, все это — послевоенное, борхесовское в широком смысле . Там все это есть. Но абстрактные, хоть и гениальные, субтильные безделушки Борхеса принимают в «Бесконечном тупике» очертания и размеры реальной истории. Игрушка, конечно, получилась страшная.

Но именно в этом сила и величие «Бесконечного тупика».

Структура «Бесконечного тупика» как бы воспроизводит модель русского мышления, устремляющегося за истиной, которая движется, ветвится, разбегается в разные стороны пространства-времени множественностью своих смыслов, требует уточнения, уточнения, уточнения… и этому не предвидится конца. Галковский указывает: «Первая часть книги — единство. Вторая — дешифровка первой и начало распада. Но единство страшным усилием воли еще сохраняется. Третья часть — это распадение, деструкция, «осколки, рассыпавшиеся по ковру».

Это не что иное, как последовательная попытка русского мышления, попытка передачи его динамики — динамики рассыпания. Чем глубже анализ, тем рассыпаннее форма отечественного мышления».

Объективно ограниченная способность человека приблизиться к истине, — и потому, что она всеобъемлюща, и потому, что постоянно развивается, — характеризуется как тупик, к которому в конце концов приходит мыслящая личность, — хотя и «бесконечный тупик», ибо пространство познаваемого беспредельно. А если истина во всей своей полноте непостигаема, то как не ошибиться, приняв за истину ее часть, на чем строить жизнь? Что сделать ее фундаментом, Акрополем души?

Вот что стоит за драмой русского «фаустовского» человека, предпочитающего страдание незнания самообольщению иллюзорным знанием.

Уподобление процесса мышления и преломляющегося в сознании мира лабиринту соединяет Галковского и с Борхесом, и с Эко; специфически русским здесь оказывается «многоэтажность» лабиринта — это как бы дальнейшая степень его усложнения.

«Но как же мыслить по-русски, когда ничего нет, все расползается по швам, и мысль кружится и кружится в дурной бесконечности, когда ничего не получается, не выходит, не сцепляется, когда крошатся шестереночные зубья терминов и все рассыпается, улетает и падает в бесконечную пустоту, когда загораются насмешливые звезды и человек, раздавленный собственным интеллектуальным и духовным ничтожеством, рыдает, а звезды смеются. От этого смеха не скроешься, не убежишь». Русский тип мышления оказывается интуитивным, художественным, нелинейным, преломляющим особенности коллективного бессознательного русского народа.

Эти особенности демонстрируются на примере Одинакова, самоощущение которого определяет дихотомия «гений/ничтожество», т. е. комплекс превосходства и комплекс неполноценности . «Оправдывающийся» тип сознания «и есть причина «внутренне бесконечной речи». Мессианский же тип сознания приводит к тому, что даже крайняя степень самоуничижения неотделима в русском от подсознательного убеждения в превосходстве над другими.

То, чем русский обладает , он не ценит, считает как бы само собой разумеющимся. То, чем не обладает , делает его мазохистом, порождает чувство вины, самоиздевательство, юродствование.