Историческая концепция трагедии «Борис Годунов»

В литературе о «Борисе Годунове» не раз высказывались соображения о том, что параллельно с «Историей Государства Российского» Карамзина и русскими летописями — основными историческими источниками пушкинской трагедии — Пушкин в какой-то мере опирался и на «Анналы» Тацита. Интерес Пушкина к Тациту и пушкинские замечания на «Анналы» по времени совпадают с работой над трагедией. Об отношении Пушкина к Тациту существует уже довольно обширная литература.

Возможно, что в период создания «Бориса Годунова» Тацит мог еще более заинтересовать Пушкина «параллелями» между эпохой русского «смутного времени» и эпохой Августа и Тиберия. Однако, касаясь «Анналов» Тацита, как одного из возможных источников пушкинской трагедии, исследователи явно переоценивают значение этого произведения.

Нет сомнения, что Тиберий интересовал Пушкина. В нем Пушкин видел одно из самых ярких и полных выражений принципа неограниченной монархии. Неудовлетворенный карамзинской трактовкой образа Годунова, односторонней и элементарной, Пушкин заинтересовался психологически сложным образом Тиберия, сплетенным из странных противоречий между «умом светлым и человеколюбивым» и склонностью к жестокости и преступлению, между способностью к управлению государством и постоянным тяготением к самой элементарной лжи и неискренности даже перед самим собою.

Было бы, однако, по меньшей мере опрометчивым делать из подобных соотношений выводы о прямых соответствиях между характером и действиями Бориса и Тиберия.

Что же касается образа пушкинского Димитрия, в котором сказались, как полагал акад. М. М. Покровский, некоторые черты личности Агриппы Постума, то приходится констатировать, что акад. М. М. Покровский в данном случае исходил, по-видимому, из пушкинской характеристики Агриппы, которая отличается от характеристики, данной Тацитом. Подобные расхождения вообще характерны для пушкинских замечаний па «Анналы» и показывают, с какой осторожностью подходил Пушкин к некоторым оценкам римского историка.

Создавая историческую основу своей трагедии, Пушкин сознательно пользовался материалами русской национальной истории, чтобы «воскресить минувший век во всей его истине». Именно поэтому все попытки установить зависимость исторической концепции пушкинской трагедии от чужеземного исторического материала являются несостоятельными.

Основными источниками исторического материала для Пушкина, как уже было сказано, были «История Государства Российского» Карамзина и подлинные памятники летописного характера. Сам Пушкин как в процессе работы над трагедией, так и по завершении ее неоднократно касался этого вопроса. Посылая в 1829 году рукопись своей трагедии Н. Н. Раевскому, Пушкин счел нужным оговорить: «я требую, чтобы прежде, чем читать ее, вы перелистали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени…».

Наконец, в одном из набросков предисловия к трагедии Пушкин писал: Карамзину следовал я в светлом развитии происшествии, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. При исследовании вопроса о принципах и методах работы Пушкина над фактическим материалом: «Истории» Карамзина, необходимо обратиться к некоторым особенностям карамзинского исторического повествования, а также к характеру отношения к Карамзину и его «Истории» в 1810-1820-х годах.

В принципиальном отличии роли и значения этого момента у Пушкина и Карамзина — ключ к пониманию всей проблемы соотношения «Бориса Годунова» и «Истории Государства Российского». Для Карамзина необходимость версии об отягченности совести. Годунова злодеянием в Угличе была продиктована всем характером его социально-политической концепции. Народ в «Истории Государства Российского» играет всецело подчиненную, чисто служебную роль, являясь носителем идеи святости наследственной царской власти, ее незыблемости и исторической правомерности. Монархическая концепция Карамзина утверждала абсолютную неподсудность какому бы то ни было земному суду любых действий коронованного властителя. Поэтому, приступая к изложению событий царствования Бориса Годунова, характерных прежде всего широким народным движением против законного царя, Карамзин оказался перед большой трудностью историко-методологического порядка — необходимостью объяснить это антимонархическое движение, не нарушая монархической концепции повествования в целом.

Объяснить это движение, придав ему характер антикрепостнического народного протеста против режима Годунова, как это и было в действительности, Карамзин не мог уже. в силу того, что крепостное право он расценивал, как прочное основание всей системы русского самодержавия.

Именно поэтому, игнорируя антикрепостнический характер народного движения против Годунова, Карамзин всю тяжесть своей аргументации переносит на два момента: преступная страсть Годунова к власти, приведшая его к узурпации царского престола, и органически связанный с этим мотив убиения Годуновым наследника законной династии. Все это, в конечном счете, давало возможность Карамзину показать, что народ отходит от Годунова, как от царя-захватчика, отягощенного династическим преступлением, а в лице Самозванца приветствует, — пускай ошибочно, — представителя и наследника законной царской династии.

О том, что имел в виду Пушкин, говоря о своей «политической точке» зрения на Годунова, свидетельствует весь строй пушкинской трагедии. Преступление Годунова, которое, по Карамзину, послужило решающей причиной его гибели, у Пушкина является лишь второстепенным моментом, осложняющим основную, глубоко социальную трагедию царя Бориса. В этом отношении большую роль сыграла уже отмеченная выше особенность карамзинского исторического повествования — отсутствие органического единства между заключенной в «Истории» монархической концепцией и используемым им обширным фактическим материалом.