История создания книги «Северный Дневник» Юрия Казакова

О чем эта книга, в окончательной редакции состоящая из девяти художественно далеко не равноценных очерков («Северный дневник», «Нестор и Кир», «На Мурманской банке», «Какие же мы посторонние?», «Долгие крики», «Отход», «Белуха», «Белые ночи», «О мужестве писателя»)? О людях, живущих на полторы тысячи миль севернее Мезени, Пинеги и всего региона, изображенного в рассказах, повестях и романах Федора Абрамова.

В чуть шутливом тоне сам автор однажды рассказал, как возникла его любовь к Северу, подарившая впоследствии читателям интересную книгу: «Во время студенческих каникул, в 1956 году, я поехал на Север. И это было огромное для меня впечатление. До этого я очень долго носил свои рассказы в журнал «Знамя», получая отказ за отказом. Нет, не то чтобы рассказы были плохие (все они потом вышли в свет), а, знаете, «настроение не то» и прочее. И так я им надоел, да и неудобно, наверное, стало, что как бы в виде «компенсации» меня от журнала решили послать в командировку, чтобы, что называется, «приблизить к жизни». Предложили выбрать любой край Русского Союза. А у меня уже сложилась такая, несколько умозрительная, схема. С одной стороны, давно хотелось написать очерк, с другой — я в ту пору очень увлекся Пришвиным, его, в частности, одной из лучших вещей «За волшебным колобком». И вот, думаю, поеду я по следам Михаила Михайловича и погляжу, что изменилось. Ведь интересно: он там путешествовал в 1906-м, а я ровно через пятьдесят лет. Ну и махнул я туда». И, по его признанию, был поражен и покорен всем увиденным, И тем, что люди жили в достатке. И — необыкновенным их бытом. И двухэтажными домами. И тем, что «там вообще не было никаких замков». «Патриархальность,- но не в плохом, а в хорошем смысле слова — быт, — рассказывал Ю. Казаков.- Часто я там ночевал по избам, и если лез в карман: сколько, мол, с меня? очень удивлялись, обижались». И еще: «Поразили меня северная природа, климат, белые ночи и совершенно серебристые облака, высочайшие, светящиеся жемчужным светом».

Из всего этого и родился «Северный дневник». Но сказать так, еще не сказать всего. Север буквально перевернул душу будущего писателя, заставил его, человека, до того всю жизнь прожившего в городе, по-новому отнестись ко всему окружающему, задуматься над соотношением цивилизации со всеми ее новейшими достижениями и несомненными, как ему показалось, устойчивыми преимущества, ми первозданной жизни. Вместе с тем его ошеломило, что из мира доверчивости, устойчивости и почти благолепия молодежь уходит в города ради бытовых удобств или даже суеты («Запах хлеба», «Пэдди», «Белуха», «Долгие крики»). Порой писателю виделись ножницы между «книжной» культурой и всем тем, что составляет подлинное существо жизни простых людей. Присматриваясь к людям, устремившимся в города, он одним из первых в русской литературе заговорил о том, что, во-первых, оии безвозвратно теряют нечто нравственно очень ценное, во-вторых, усваивают не столько духовную, сколько связанную с внешним комфортом часть культуры. Он же признал, что возврата к природной жизни нет. Все сдвигается необратимо. Одновременно в его творчестве зазвучало чувство вины человека перед природой («Арктур — гончий пес», «Долгие крики»), переросшее в призыв к защите ее. Все это позволяет историкам литературы утверждать, что раннее творчество Юрия Казакова, с одной стороны, непосредственно предшествует так называемой «деревенской прозе», с другой — предваряет «Московские повести» Юрия Трифонова. Однако, возвращаясь позднее к волнующим его проблемам, Юрий Казаков решает их по-своему.

«Северный дневник» зачинался в 1960 году как разновидность путевого очерка, с самого начала, однако, создаваемого по законам художественного творчества. На вопрос, можно ли считать, что в большинстве «герои «Северного дневника» — это реальные люди», писатель в цитированной уже беседе ответил: «Нет, как правило, они «придуманные». То есть встречались мне, конечно, чем-то похожие типы — взял одного, другого, третьего и слепил в уме…»

Описываемый Юрием Казаковым неоглядный край поражает прежде всего своей безграничностью: на севере убегает до самого полюса, вширь — от Мурманска до Чукотки. «А-а-а-а…» — проносится вдруг над озером крик. Он так слаб и невнятен, что сразу ощущаешь безмерность расстояний в этой пустыне». И еще столь же точное наблюдение: «Мы идем в голубоватом струящемся мареве по блеклой тундре, по сухому, хрустящему под ногой мху, мимо мертвых озер с торфяными берегами. Мы входим в низкий лес. Это не наш веселый шумящий лес, это что-то низкое, покорное, окаменевшее. Такие деревья бывают в театральной бутафорской, ими подчеркивают сумеречность и дикость какой-нибудь мифической преисподней. Здесь стволы их еще скручены в узлы и пригнуты к земле. Мучения и вековые пытки видны в каждом утолщении и в каждом изгибе». Люди здесь тоже своеобразны, как своеобразны их нравы, обычаи, дома, язык русский, но со своими оттенками. Вот западная часть Заполярья. Двина. Белое море. Вечер. Одиннадцать часов. «А небо все так же сияло, и море сияло, и становилось еще продолжительней, дальше и ниже, а мы — на высоком носу, раскидывавшем ледяные хлопья пены, — как бы все повышались, повышались и вроде летели уже — туда, где за горизонтом стояло невидимое нам, но видимое небу, и морю, и спящим птицам солнце». Если в мире, описанном Георгием Марковым, пахнет сосной и кедром, то здесь всюду «нас охватывает устойчивый свежий сильный запах рыбы. Царство леса, в котором мы были до сих пор, кончилось, мы вступаем в царство рыбы и моря…». «Море по цвету такое же, как все моря в мире, только еще нежней, еще слабей, и оно здесь всегда прохладно, потому что тут проходит Полярный круг, потому что тут вместилище всего свирепого и ледяного».

Писателю все интересно тут: и то, что команда старого пароходика «Юшара», по давней примете, перед выходом пятьдесят лет. Ну и махнул я туда». И, по его признанию, был поражен и покорен всем увиденным. И тем, что люди жили в достатке. И — необыкновенным их бытом. И двухэтажными домами. И тем, что «там вообще не было никаких замков». «Патриархальность,- но не в плохом, а в хорошем смысле слова — быт, — рассказывал Ю. Казаков.- Часто я там ночевал по избам, и если лез в карман: сколько, мол, с меня? очень удивлялись, обижались». И еще: «Поразили меня северная природа, климат, белые ночи и совершенно серебристые облака, высочайшие, светящиеся жемчужным светом».

Из всего этого и родился «Северный дневник». Но сказать так, еще не сказать всего. Север буквально перевернул душу будущего писателя, заставил его, человека, до того всю жизнь прожившего в городе, по-новому отнестись ко всему окружающему, задуматься над соотношением цивилизации со всеми ее новейшими достижениями и несомненными, как ему показалось, устойчивыми преимущества, ми первозданной жизни. Вместе с тем его ошеломило, что из мира доверчивости, устойчивости я почти благолепия молодежь уходит в города ради бытовых удобств или даже суеты («Запах хлеба», «Пэдди», «Белуха», «Долгие крики»). Порой писателю виделись ножницы между «книжной» культурой и всем тем, что составляет подлинное существо жизни простых людей. Присматриваясь к людям, устремившимся в города, он одним из первых в русской литературе заговорил о том, что, во-первых, они безвозвратно теряют нечто нравственно очень ценное, во-вторых, усваивают не столько духовную, сколько связанную с внешним комфортом часть культуры. Он же признал, что возврата к природной жизни нет. Все сдвигается необратимо. Одновременно в его творчестве зазвучало чувство вины человека перед природой («Арктур — гончий пес», «Долгие крики»), переросшее в призыв к защите ее. Все это позволяет историкам литературы утверждать, что раннее творчество Юрия Казакова, с одной стороны, непосредственно предшествует так называемой «деревенской прозе», с другой — предваряет «Московские повести» Юрия Трифонова. Однако, возвращаясь позднее к волнующим его проблемам, Юрий Казаков решает их по-своему.