Изучение рассказа И. С. Шмелева «Про одну старуху» в 11-м классе

И. С. Шмелев — большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

Представляется возможным и необходимым обращение к имени «самого русского из русских» писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение «крестьянской» поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, «возвращенной» публицистики, особое место занимает тема России и революции. Ее трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И. С. Шмелев.

Словно художественно «иллюстрируя» «Несвоевременные мысли» М. Горького, Шмелев 20-х годов — «Голуби» , «Солнце мертвых» , «Два Ивана» , «В ударном порядке» , «Свечка» , «Письмо молодого казака» , «На пеньках» , «Чертов балаган» — ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелевского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углубленного изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В. В. Маяковского, Роман А. А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Описание событий в романах и других произведениях М. Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И. С. Шмелева периода революции и гражданской войны.

Для глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» , дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И. С. Шмелева, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период тысяча девятисот семнадцатого-1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся Порядок. Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И. С. Шмелев создал ряд рассказов о красной России и эпопею «Солнце мертвых», принесшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод.

Жизнь разрушена, смят ее порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе — Марфа Трофимовна Пигачова, чье имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она — «старуха», и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И. С. Шмелева, писал: «Заглавия Шмелева всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета.

Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но еще Россия — Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения» .

Авторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И. С. Шмелева — сказовая традиция — не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд все в рассказе передано от его лица, с одной «точки зрения».

Но «смена точек зрения», однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения «вживается» в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и «чужое слово», и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения «живет» многочисленными диалектизмами и смешением стилей , поговорками , народной этимологией , искаженными просторечием словами, граничащими с диалектизмами . Специфические особенности языка И. С. Шмелева — частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика — служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня , но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением «я» и первым лицом глагольных форм, но стилистически — с помощью языковых средств — автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение «точки видения в сферу субъекта». Такой «субъективацией авторского повествования» ( Горшков А. И. Русская словесность.

Учебное пособие для 10-11-х классов. М., 1997. С. 272) И. С. Шмелев добивается наилучшей «чистоты» и «прозрачности» ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: «Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой… а я-то ярославский, будто и земляки» . Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: «Так вот, про старуху…

А про себя лучше не ворошить шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки… Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и все в голове, бывало, держу… а с семнадцатого года стал путать» . «А сын раз всего только и написал… Свое помню: мои двое… прапорщики были…» . «Случилось мне такими путями путать, навидался горя… Будто уж не на земле живешь, чудно!» .

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча — ночевка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загореву. Вторая — за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передает со слов самой старухи, а часто — со слов других очевидцев: «Мне потом про ее мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли…» И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы «пережиты» им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: «Ждет старуха, трафится, как люди»; «Истомилась, а до зари досидела…»; «Повалилась как мертвая, с устатку» . План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него — на точку зрения героини.

Таким образом, некоторое «отчуждение» автора, «использование им… внешней позиции» служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

Использование образа рассказчика позволило И. С. Шмелеву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, «знаки судьбы», возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд — оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: «Во как хлебушек-то теперь дается! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были… а как все умные стали…» . Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передает разрядкой одного-единственного слова: «Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..» . Страшная дорога на Загорево-село обрела определение простого человека: «Одни отымают, другие охраняют, — одна шайка.

А народ промежду тычется» . Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: «А жизнь прямо каторжная пошла… Грабежи да поборы… Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли… — жуликам пошло счастье!» . А вот еще: «А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?!

Народу сколько загублено через их…» . «Стали кругом говорить — смерть пришла!» . Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами «Выкидывай спекулянтов!..» , не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где «опоят и обчистют» , мужчина-удавленник на елке, у которого «деньги вырезали» , мужик-возчик, у которого «во всю грудь-то… опухоль и кровью сочится», а на нем «семеро душ, сын с войны калека…» , насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, «бабы-девки», которые «при всем народе волоклись, платочки только насунули…» , в зев «гулящей компании», чтоб только «не отобрали» хлеб.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И. С. Шмелев, а фразой самого рассказчика: «…поймешь, какая это тайна — жизнь, чего показывает…» . Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, — все сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И. С. Шмелев не дает ответов. Но все, что делают его страдальцы, все в Боге.

Старуха «была божественная, хорошей жизни» , шагу не ступала без «вербочки святой» , «намоленной воды» , а рассказчику «самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла» . Причитания старухи: «Господи Сусе, донеси!» звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И. С. Шмелев пророчески, как и в других рассказах предсказывает очищение народа в будущем только Богом: «…либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом» .

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из «коршунья», кого «не умолишь». «Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают… Называются — особого назначения!» . Им, кто «совесть продали, мучители стали, палачи» , кричит она: «Про… клятые!» .

У И. С. Шмелева человеческие глаза — та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза «молящие», «мертвые», «пустые» упомянуты 148 раз. «Смотрит» у Шмелева даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза — глаза «особистов»: «…человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!» .

«Народные защитники пистолетом тычут», «грабили, издевались», попутчики старухи — «насилу от них отбились» — таково изображение у писателя «рабочей власти», и тем пронзительнее его надежда на «пробуждение» народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: «Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час… да если бы с того пункта по всему народу пошло-о… никакая бы сила не удержала!..» .

Автор «спрятан» в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» , «Чертов балаган» , «Кровавый грех» заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчетлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, еще успели выйти в «Новой жизни».

Шмелевские рассказы, написанные за границей на 5-7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной «днями всеобщего озверения» , быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: «…я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего» .

Символ, «подсмотренный» в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своем строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели — одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И. С. Шмелева с творчеством Л. Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора — наведение «крупного» и «мелкого» планов изображения на предмет.

Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть — экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает «про горя свои», и заключительный аккорд главы — она «рыскнула», двинулась в путь — завязка. 2-4-я главы — развитие событий, держащих читателя в жестком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости «рабочей власти», завершается развязкой — смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно все.

Последняя фраза: «А уж дослали, нет ли — неизвестно» — лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план «укрупняется». Все «горя» старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, все же не столь велики, как все предметы вагона, через который ее продирают вместе с мешками муки, в которые она «пальцы закрючила». И «маленькая, и тощая», а вот пальцы эти, мешки, заголенная нога, голова вся в муке — как огромные кадры широкоформатного черно-белого кино.

Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы — сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Рассказ И. С. Шмелева «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силен, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И. С. Шмелева, его неподражаемая «русскость», историческая правда воспроизведенных событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти — как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.