Конфликт с казачеством, или Жан Жак Руссо и Л. Н. Толстой

И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет… А. Пушкин В современной Л. Н. Толстому литературной критике и позднее много писалось о руссоизме повести «Казаки». Оленин — яростный ненавистник цивилизации и горячий поклонник всего «естественного» — действительно выглядит живым последователем идей Жан Жака Руссо. В юности сам Толстой боготворил женевского мыслителя, носил на груди медальон с его портретом, читал и перечитывал его книги. В старости, вспоминая сочинения, произведшие на него особенно сильное впечатление в молодые годы, Толстой назвал «Исповедь» и романы Руссо. ‘ Однако не нужно думать, что в повести показано превосходство казаков над Олениным.

Это неверно. В конфликте Оленина с казачьим миром обе стороны правы. Обе утверждают себя: и эпически величавый строй народной жизни, покорный своей традиции, и разрушающий все традиции, жадно стремящийся к новому, вечно не успокоенный герой Толстого.

Они еще не сходятся, но оба должны существовать, чтобы когда-нибудь сойтись. В конфликте между ними Толстой, верный себе, подчеркивает прежде всего моральную сторону. Кроме того, социальные противоречия здесь не так важны: казаки, не знающие помещичьего землевладения, живут в постоянном труде, но и в относительном довольстве.

Однако даже и в этих условиях, когда социальный антагонизм не играет существенной роли, стена непонимания остается. Мысли о самопожертвовании, о счастье, заключающемся в том, чтобы делать добро другим, нигде не были высказаны с такой силой чувства, как в «Казаках». Из всех героев Толстого, стремящихся к нравственному самоусовершенствованию, Оленин — самый пылкий, безотчетно отдающийся молодому душевному порыву и потому особенно обаятельный. Вероятно, поэтому он наименее дидактичен. Тот же порыв молодых сил, который влек его к самоусовершенствованию, очень скоро разрушает вдохновенно сооруженные нравственные теории и ведет к признанию другой истины: «Кто счастлив, тот и прав!» И он жадно добивается этого счастья, хотя в глубине души чувствует, что оно для него невозможно.

Он уезжает из станицы, отвергнутый Марьяной, чуждый казачеству, но еще более далекий от прежней своей жизни. Конфликт главного героя со своей средой носит совсем иной характер. Почти не показанная в повести, отвергнутая в самом ее начале, эта московская барская жизнь все время памятна Оленину и предъявляет на него свои права — то в соболезнующих письмах друзей, боящихся, как бы он не одичал в станице и не женился на казачке, то в пошлых советах приятеля Белецкого. В станице Оленин с каждым днем чувствовал себя «…более и более свободным и более человеком», но «не мог забыть себя и своего сложного, негармонического, уродливого прошедшего». Законы этого отрицаемого в «Казаках» мира точно определены Брошкой: «У вас фальчь, одна все фальчь».

И Оленин, добавляет от себя автор, «слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался». Обличение этой фальши в письме Оленина к приятелю, в разговорах с Белецким проникнуто все той же пылкостью и непримиримостью молодого порыва. В «Казаках» столкновение народной правды с господской ложью пронизывает все повествование. «Рабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы. А у господ еше вечер» — этот контраст, подмеченный автором в начале первой главы, потом подтверждается размышлениями лакея: «И чего переливают из пустого в порожнее?» — и проходит через всю повесть.

В «Казаках» авторская точка зрения очень близка народному взгляду на вещи. Суду простого народа подлежит в конце концов и Оленин. Он, правда, виноват лишь в том, что имел несчастье родиться и воспитываться в дворянской «цивилизованной» среде. Однако, с точки зрения создателя «Казаков», это не только несчастье, но и вина. Героем повести Оленин становится лишь потому, что решает оставить среду, сделавшуюся ему ненавистной.

Разглядев ее фальшь, он уже никогда не будет в ней искать правду. Заглавие — «Казаки» — совершенно точно передает смысл и пафос произведения. Любопытно, что, выбирая в ходе работы разные названия, Толстой, однако, ни разу не остановился на «Оленине».