Краткий сюжет романа Камю «Чума»

В 1947 г. А. Камю пишет роман «Чума», где на один из городов на алжирском побережье (Алжир в те годы был французской колонией), Оран, проецируется ситуация, в рамках которой город оказался бы во власти чумной эпидемии. Само понятий «чума» имеет здесь много значений — это и гипотетически возможная чума в прямом смысле этого слова, это и чума фашизма, охватившая Европу, это, наконец, символ вообще катастрофы, ломающей жизнь человеческого общества, срывающей культурный слой, уничтожающей традиционные системы ценностей. В качестве эпиграфа к роману взяты «говорящие» слова Д. Дефо «Если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение, то позволительно также изобразить любой действительно существующий в реальности предмет через нечто вообще несуществующее».

Ситуация, моделируемая Камю в романе «Чума», органически вытекает из экзистенциалистской концепции мира и человека. Чума есть бедствие, медленно и постепенно охватывающее счастливый южный город абсолютно независимо от разумной воли жителей города. Поначалу жители города узнают о неприятной новости: то в одном, то в другом районе города стали появляться умирающие крысы — поначалу немного, но с каждым днем — все больше и больше. Первые страницы романа — это почти протокольное, даже в какой-то мере дневниковое описание развития событий и реакции на них чувствительных горожан, поначалу просто недовольных малоэстетичным зрелищем, но потом вынужденных смириться с крысами как с реальностью: их уже выносят ящиками, они уже карабкаются по лестницам жилых домов, от них нет житья в конторах, школах, на террасах кафе — и даже в конторе по борьбе с крысами «обнаружено с полсотни грызунов». Люди борются с ними, но если крысы вышли из нор, человек бессилен. Нашествие крыс прекращается само — независимо от воли людей, но в это время люди начали заболевать странной болезнью, которая лишь позже была идентифицирована как чума.

Поначалу это вызывает у людей лишь легкое беспокойство, каждый пока продолжает жить в мире своих забот, своих ценностей, своих планов и надежд, и чума для большинства поначалу — всего лишь темная тучка на горизонте. И вот по ходу развития действия чума превращается в форму существования всех горожан: жизнь для каждого из них в той или иной момент становится неотделимой от чумы, в присутствии которой все их былые жизненные планы, надежды, желания — это нечто далекое, призрачное, нереальное: «Правда, кое-кто еще надеялся, что эпидемия пойдет на спад и пощадит их самих и их близких.

А следовательно, они пока еще считали, что никому ничем не обязаны. Чума в их глазах была не более чем непрошеной гостьей, которая как пришла, так и уйдет прочь. Они были напуганы, но не отчаялись, поскольку еще не наступил момент, когда чума предстанет перед ними как форма их собственного существования и когда они забудут ту жизнь, что вели до эпидемии». Но рано или поздно момент прозрения наступал для каждого — и надо было смиряться с самыми противоестественными вещами. Смиряться со страхом перед родным и близким человеком, который вдруг превращался в источник смертельной опасности. Смиряться даже с тем, что похороны из торжественного ритуала превратились в чисто санитарную меру, — хоронить в конце концов стали в общих ямах, без гробов.

Чума в художественном мире романа Камю не может быть побеждена разумной волей человека.

В финале романа эпидемия внезапно прекращается, город ликует, но происходит это совершенно случайно, независимо от деятельности тех, кто боролся с чумой, и последние строки романа звучат как грозное предупреждение: «Вслушиваясь в радостные крики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и о чем можно прочесть в книжках, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города». Все так.

И в то же время именно в бесплодной борьбе с чумой герои романа проявляют свою индивидуальность, свое «Я», именно в борьбе с чумой они оправдывают свое существование, подобно все тому же Сизифу, который обреченный на вечный и бесплодный труд, все равно продолжал вкатывать камень на гору, делая каждый раз после очередной неудачи новый свободный выбор в пользу продолжения работы. Точно так же делают свободный и осознанный выбор в пользу сопротивления чуме и доктор Риэ, и молодой журналист Рамбер, который еще недавно плыл по течению жизни и в первые недели чумы делал все, чтобы всеми правдами и неправдами вырваться из зачумленного города, в который его накануне занесла судьба, — вырваться к своей возлюбленной. Свое вынужденное пребывание в карантинном городе он поначалу рассматривает как плен: он не здешний.

Он внутренне отбивается от предсказания доктора Риэ: «С известного момента, увы, вы тоже станете здешним». Поначалу, в ожидании возможности выехать, он скорее просто от скуки вступает в дружину по борьбе с эпидемией, втягивается в работу — и не замечает, как постепенно тоже становится здешним, как чужая чума постепенно становится его чумой. Осознает он свою неотрывность от зачумленного города лишь в тот момент, когда у него появилась возможность вырваться. И он внезапно делает выбор — остаться: «Я раньше считал, что чужой в этом городе и что мне здесь у вас нечего делать. Но теперь, когда я видел то, что видел, я чувствую, что я тоже здешний, хочу я того или нет. Эта история касается равно всех нас».

Эпидемия не только ставит людей перед нравственным выбором, но и ставит перед ними мучительные вопросы, заставляет пересматривать былые взгляды на жизнь. Один из обитателей Орана, священник-ортодокс Панлю — поначалу трактует чуму как справедливую божью кару: «Братья мои, вас постигла беда, и вы ее заслужили, братья… Ежели чума ныне коснулась вас, значит, пришло время задуматься. Праведным нечего бояться, но нечестивые справедливо трепещут от страха. В необозримой житнице вселенной неумолимый бич будет до той поры молотить зерно человеческое, пока не отделит его от плевел. И мы увидим больше плевел, чем зерна, больше званых, чем избранных, и не Бог возжелал этого зла. Долго, слишком долго мы мирились со злом, долго, слишком долго уповали на милосердие божье. Достаточно было покаяться в грехах своих, и все становилось нам дозволенным. И каждый смело каялся в прегрешениях своих.

Но настанет час — и спросится с него. А пока легче всего жить, как живется, с помощью милосердия божьего, мол, все уладится. Так вот, дальше так продолжаться не могло. Господь Бог, так долго склонявший над жителями города свой милосердный лик,

Отвратил ныне от него взгляд свой, обманутый в извечных своих чаяниях, устав от бесплодных ожиданий. И, лишившись света Господня, мы очутились, и надолго, во мраке чумы!» Этот взгляд органически вытекает из ранее сложившихся взглядов священника. Но, глядя на умирающих детей, которым не за что отвечать, он уже не может с былой уверенностью в собственной правоте опровергнуть слова доктора Риэ, который в отчаянии восклицает в ответ на слова священника о любви даже к Богу убивающему: «Нет, отец мой… У меня лично иное представление о любви. И даже на смертном одре я не приму этот мир божий, где истязают детей».

Теперь и прежде грозный глашатай справедливого божьего гнева Панлю внутренне меняется, принимая в свое сердце и прежде враждебную ему правду и прощая доктору Риэ слова, которые раньше показались бы ему кощунственными. Теперь он, отнюдь не соглашаясь с этими словами, тем не менее готов примириться с богоборцем, спасающим детей: «Мы вместе трудимся ради того, что объединяет нас, и это за пределами богохульства и молитвы! Только одно это и важно».

Итак, чума становится в художественном мире романа Камю орудием очищающего испытания. Она очищает души от сиюминутного, суетного, наносного, она выявляет подлинную сущность людей, она, наконец, проверяет жизнеспособность всевозможных взглядов на мир, идей, концепций. Но означает ли это оправдание чумы? Позиция Камю здесь однозначна: в борьбе со Злом человек может преображаться к лучшему, даже совершать неведомые прежде духовные взлеты, но Зло от этого не перестает быть Злом и оправдывать его — безнравственно. Безнравственно оправдывать войну на том основании, что она может стать первотолчком для великих научных открытий или художественных откровений. Безнравственно оправдывать нацизм с его организованной по последнему слову науки технологией уничтожения миллионов мирных людей на том основании, что именно его апокалиптическому кошмару мир в значительной степени обязан современными представлениями о правах человека. Страдание может очищать, но безнравственно желать кому-либо такого очищения. Не случайно явно симпатичный писателю герой доктор Риэ в ответ на рассуждения другого героя романа о «положительных сторонах» чумы заявляет: «То, что верно в отношении недугов мира сего, верно и в отношении чумы. Возможно, кое-кто и станет лучше. Однако, когда видишь, сколько горя и беды приносит чума, надо быть сумасшедшим, слепцом или просто мерзавцем, чтобы примириться с чумой».