Краткое изложение второй песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльда Гарольда»

С середины XIV века войска Османской империи начали захват территории Греции. После взятия турками Константинополя и падения Византийской империи Греция четыре века была лишена национальной независимости. Байрон скорбит о былом величии Греции, о том, что все это, как «промелькнувший сон» — только дети еще учат «историю ушедших в тьму времен».

Он пытается возродить героический дух Греции, напоминая о «мужах высокой славы», о героях Фермопил, когда греки численностью всего около пяти тысяч противостояли почти двухмиллионной армии персидского царя Ксеркса.

Поэт с возмущением говорит о том, что Англия, «полумира властелин», бесстыдно грабит древнегреческие святыни, «увозит силой… богов и зябких нимф под зимний небосклон». Здесь имеется в виду конкретный факт, когда лорд Элджин, в бытность свою в Греции дипломатом, добился разрешения вывезти из Афин «несколько кусков мрамора» и в результате почти опустошил Парфенон. Варварски разбивая на части ценнейшие скульптуры, он на нескольких кораблях вывез их в Англию.

Чайльд Гарольд продолжает свой «бесцельный путь» и после Греции направляется в Албанию. Плывя на корабле, он предается грустным размышлениям о минувших днях, о том, что ему было когда-то дорого, и восклицает: «Что тягостней, о Боже, чем годы вспоминать, когда ты был моложе!» Он не чувствует одиночества среди природы, где течет вольная жизнь и куда не проникают любопытные взоры,

«Зато в толпе, в веселье мнимом В тревогах, смутах, шуме суеты, Идти сквозь жизнь усталым пилигримом, Среди богатств и жалкой нищеты, Где нелюбим и где не любишь ты, Где многие клянутся в дружбе ныне И льстят тебе, хоть, право, их черты Не омрачатся при твоей кончине — Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне!»

И вот перед байроновским паломником Албания. Эта страна находится под игом Османской империи, и только население труднодоступных горных районов сохранило некоторую независимость. Чайльд Гарольду в этой стране все в диковинку — нравы и обычаи албанцев ему незнакомы. Он присутствует на пиру в канун мусульманского Рамазана и дивится тому, что на нем нет женщин ; с восхищением отмечает, в каких «суровых добродетелях» воспитаны албанцы, как они неприхотливы и выносливы:

«Албанец твердо свой закон блюдет, Он горд и храбр, от пули не бежит он. Без жалоб трудный выдержит поход. Он — как гранит его родных высот».

Чайльд Гарольд «среди албанцев прожил… немало», случилось даже ему оказаться и у сулиотов — отважного албанского племени, которое многие годы оказывало сопротивление натиску войск Али — паши. Люди этого племени проявили к нему необыкновенное гостеприимство: радушно угостили и дали проводника, сказав, что на горных тропах разбойничает бандитская шайка. В Албании, упорно отстаивающей свою независимость, почти все мужское население превращено в бесстрашных, беспощадных «гяуров», которые мстят захватившим их страну туркам. И вновь Байрон обращается мыслями к Греции.

Развалины ее храмов и дворцов как будто говорят о бренности человеческих стремлений, о суетности славы… Но из глубины минувшего раздаются вдруг голоса укора и одобрения, ведь «не дрогнул Марафон, хоть рухнули Афины».

Автор верит, что гнет не вечен, и обращается к «прекрасной Элладе» с таким призывом:

«О Греция! Восстань же на борьбу! Раб должен сам добыть себе свободу!

Ты цепи обновишь, но не судьбу. Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу!»

Последние строфы второй песни Байрон посвящает памяти своей любимой женщины и всем, кого отняла у него жизнь:

«Что в старости быстрее всяких бед Нам сеть морщин врезает в лоб надменный? Сознание, что близких больше нет, Что ты, как я, один во всей вселенной. Склоняюсь пред Карающим смиренный,- Дворы Надежды сожжены дотла.

Катитесь дни, пустой, бесплодной сменой! Все жизнь без сожаленья отняла, И молодость моя, как старость, тяжела».