Круг чтения Пушкина, или Жизнь в литературе

Пушкин — наш современник. Современник в том смысле, что напоминает фигуры 60-х годов российской действительности XX века: человек либеральных взглядов, образованный, но политическая ситуация никогда не выпускала его за пределы своей родины. Это один из ярчайших парадоксов жизни для поэта, уже современниками безо всяких кавычек признанного гением и властителем дум.

Все обстоятельства жизни Пушкина — происхождение , блестящее знание французского языка, острое природное любопытство, интерес к культурам разных стран, казалось бы, предвещали ему полнокровную жизнь и открывали географические горизонты. Однако все ездили, а он сидел в ссылках — сначала на юге России, затем в родовом поместье Михайловское. Потом была «золотая клетка» поднадзорной жизни в Санкт-Петербурге, дарованная новым императором Николаем I. Вслед за тем — женитьба и обременение многочисленным семейством, новыми обязательствами, долгами… И наконец — ранняя смерть в расцвете творческих возможностей, и по сию пору остающаяся загадкой…

Что было причиной такой судьбы? Вольнодумие? Непростые отношения с царем? Дворцовые сплетни и интриги, приведшие к роковому концу?

Одна из логичных версий его смерти — желание собственной гибели, потому что Пушкин достиг предела жизни в темнице — государстве и семейной жизни — и предпочел разом решить все проблемы, спланировав собственную дуэль.

Заграницей Пушкина на протяжении всей жизни был его круг чтения. «Книг, умоляю, книг», — писал он Дельвигу и повторял эту просьбу почти каждому из своих друзей и знакомых, с которыми состоял в переписке. И последние слова его были обращены к книжным полкам: «Прощайте, мои друзья».

Кто же были эти друзья? Круг чтения Пушкина весьма обширен для его времени. Известно, что его библиотека, описанная Б. Л. Модзалевским

Чем же являются все эти «странные сближения» Пушкина с англоязычными писателями и поэтами, — «сближения», столь часто нащупывающие существеннейшие литературные находки и, при всей их видимой хаотичности и непредсказуемости, отмечающие кардинальные повороты судьбы и творчества поэта? Игрой интуиции? Поэтическим чутьем?

Элементами пророчества?

Литературный гений, конечно же, присутствует в человеке от Бога. Творчеству нельзя научиться, не обладая талантом изначально. Однако все, что создает Художник, как и сама его жизнь, нуждается в постоянной пище, которую он черпает не в самом себе, а из окружающей жизни.

Чем богаче человеческие и культурные контакты личности, тем плодоноснее ее творчество.

Пушкин был чрезвычайно любознательным и жадным на впечатления человеком, для которого искусственное ограничение общения оборачивалось катастрофой. И, как мы видели, чтение было для него едва ли не единственно доступным источником, из которого он пил до дна, до последнего глотка, используя и письма, и прессу, и книги. Его равно интересовала отечественная и европейская литература, Восток, молодая литература Северной Америки, критика, фельетоны и анекдоты.

Вся литературная продукция шла в дело: он бросал ее в горнило собственного таланта, заимствуя, подражая, переплавляя темы, сюжеты, образы и приемы, отливал из этой разнородной смеси струны своей лиры и заставлял их звучать собственным голосом.

Питательная среда для творчества — это общая, ничейная зона культуры, куда попадают все литературные артефакты, вступая во взаимодействие друг с другом. Из этого питательного бульона каждый черпает в силу ума и таланта и в него же возвращает собственные творения. Давно отмечено, что при всем богатстве мировой литературы ее базовый образный пласт весьма тонок.

Так, к примеру, Хорхе Луис Борхес сводил все многообразие сюжетов к четырем исходным историям, а Виктор Шкловский писал о том, что «образы почти неподвижны; от столетия к столетию, из края в край, от поэта к поэту текут они, не изменяясь… Чем больше уясняете вы эпоху, тем больше убеждаетесь в том, что образы, которые вы считали созданными данным поэтом, употребляются им взятыми от других и почти неизменными»

Однако Пушкин не был бы гениальным творцом, если бы в поставленной им драме обнаруживался всего один — лежащий на поверхности — смысл. Глубинный мотив его трагедии, думается, можно обозначить как Прощание с Литературой.

Середина 30-х годов окончательно выявила все грани таланта Пушкина. Он был признан обществом как первый поэт России. Он возвел русскую словесность в ряд ведущих европейских литератур.

Он сполна насладился игрой на всех доступных своему искусству инструментах: достиг вершин как в поэзии, так и в прозе, попробовал себя в самых различных жанрах, побывал сказочником, романтиком и реалистом, обозначил горизонты развития новых литературных течений — словом, прожил мириады литературных жизней и литературных воплощений, а сама литература превратилась для него в мощнейший наркотик. Ведь порабощение литературой — это тоже несвобода. Неуправляемая стихия вымышленной жизни, магия слова способна заворожить как сирена, убаюкать и завлечь в бездны. Такое нередко случалось с поэтами и писателями всех эпох. Еще Платон, хорошо понимавший разрушительную силу искусства, противостоящую трезвому рассудку жизни, призывал изгнать поэтов из государства.

Мы знаем, в какие дебри завела литература Гоголя, Гаршина, Ленау и многих иных писателей.

На протяжении веков желанию поэтов полностью раствориться в литературе сопутствовало столь же мощное желание освободиться от нее. Наиболее яркий пример — французский поэт Артюр Рембо, который кометой ворвался во французскую поэзию 70-х годов XIX века, в гениальном юношеском прозрении обрисовал новые горизонты словесности, перетасовал колоду поэтических кодов и, внезапно охладев к миру условности, бросил все и закончил жизнь безвестным коммивояжером.

Пушкин, как кажется, вполне предвидел возможность такого варианта и для себя. Подтверждение тому — ослабевший интерес к поэзии уже к концу написания «Евгения Онегина», который он поначалу связал с наступившим тридцатилетием и возрастным возмужанием. Однако мысли о невсамделишности, фальшивости литературы все чаще и чаще посещали его.

Он бежал от них сначала в прозу, «подмешав воды в поэтический бокал», затем постоянно облегчал образность своих произведений, доводя ее до сухого лаконизма отточенных фраз. И вовсе не случайно потеря интереса к вымыслу в тридцатые годы сменилась в нем стойкой приверженностью фактам реальной истории . Но эта усталость Протея, натешившегося «игрой в бисер», могла быть расценена профанами как оскудение таланта.

Не лучше ли было уйти со сцены на самом взлете, оставив книгу открытой, заставляя потомков мучиться вечной загадкой о неведомых шедеврах, которые он еще мог бы создать?