Кто мне ближе — Челкаш или Гаврила?
Начинается рассказ впечатляющей картиной торгового порта: какафония звуков, красок, груды товаров, длинные вереницы грузчиков, потных, пыльных, оборванных — все здесь «дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию», богу торговли. В этом описании чувствуется жестокая авторская ирония в отношении капиталистической цивилизации, бурным и стремительным вхождением в которую осчастливила себя Россия в последней четверти ХIХ века. А заканчивается описанием бунта, неистовства самой природы после разыгравшейся между Челкашом и Гаврилой драмы: «Море выло, швыряло большие тяжелые волны на прибрежный песок, разбивая их в брызги и пену. Дождь ретиво сек воду и землю… ветер ревел… Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом» .
В такую «авторскую раму» вставлена история двух людей, оказавшихся волею случая сведенными на воровском деле вместе, — один из немногих у раннего Горького рассказов, где житейская философия босяка-вора сталкивается с нормальным, естественным ее неприятием, получает прямой отпор.
Деревенский парень Гаврила, ищущий заработать денег на свадьбу, попался на глаза «ловкому смелому вору» Челкашу, промышлявшему в портовых складах и причалах. Нужен помощник в предстоящем ночью «деле», и «ему сразу понравился этот здоровый добродушный парень с ребячьими светлыми глазами». Последовало предложение поработать, и Гаврила в ответ на сурово-вопрошающее «Ну?» Челкаша по-крестьянски рассудительно отвечает своему подозрительному работодателю: «Ведь я… не прочь… Работы ведь и ищу. Мне все равно, у кого работать, у тебя или у другого. Я только к тому сказал, что не похож ты на рабочего человека, — больно уж тово… драный». Впервые босяк получил в лице рассказчика не восторженного слушателя, а судию. Челкаш, пишет автор, «почувствовал нечто вроде ожога в груди… Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал».
И далее в рассказе параллельно с внешним действием будет развиваться психологический поединок между соучастниками ночного воровства. Челкаш в своем босяцком понимании свободы как отрицания всех традиционных ценностей жизни и прежде всего — честного труда, не просто презирает этого крестьянского увальня; он возненавидел его за то, что «у него такие чистые голубые глаза (читай — за честность), здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки (читай — за трудолюбие), за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней (читай — родину), за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь». Но главная мотивация его ненависти подпитывается тем, что «этот ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна». Интерес вора-босяка, когда он предлагает Гавриле «дело», не только сиюминутный, продиктованный подвернувшимся случаем хорошо заработать. Он и в том, чтобы навязать свою волю другому, подчинить его своей философии. Челкаш, пишет автор, «видел перед собою человека, жизнь которого попала в его волчьи лапы. Он, Челкаш, чувствовал себя в силе повернуть ее и так и этак».
Когда Гаврила, сидя на веслах бесшумно двигавшейся по ночной бухте лодки, понял, на какую работу нанял его Челкаш, он, дрожащий от страха, взмолился:
«Слушай, отпусти ты меня! Христом прошу, отпусти! Ну вспомни Бога, отпусти! Что я тебе? Не могу я этого! … Не бывал я в таких делах… Господи! Пропаду ведь я! … Грешно тебе! … Душу ведь губишь!»
Чистая натура деревенского парня противится воровству как делу греховному, а Челкаша только забавляют эти страхи, вероятно им пережитые когда-то тоже, и потому улыбки «кривили его тонкие губы». Он «был доволен своей удачей, собой и этим парнем, так сильно запуганным им и превратившимся в его раба».
После удачно проведенной воровской операции Челкаш «отмяк», заговорил о крестьянской жизни, и читатель видит уже не «заядлого пьяницу и ловкого сильного вора», не его «смятое, острое хищное лицо», а человека, чьи злые порывы укрощены, чья душа хоть чуть-чуть очищена от «житейской скверны». И сейчас его диалог с Гаврилой обрел иную тональность — доверительную.
«Я тоже понимаю толк в этом деле. Было когда-то свое гнездо… Главное в крестьянской жизни — это, брат, свобода!… Король ты на своей земле!… У тебя есть лицо… Ты можешь от всякого требовать уважения к себе…». А этот покорившийся его воле раб, поддакивая, соглашаясь, крепко задевает его самолюбие бесшабашного удальца: «Вот гляди-ка на себя, что ты теперь такое без земли? Чай таких-то, как ты, — много! Эх, сколько несчастного народу на свете!… Шатающих» (7, I, стр. 381).
Наметившееся было взаимопонимание рушится, когда начинается расчет за работу. Челкаш, дав своему сообщнику четвертной билет, деньги для Гаврилы тоже невиданные, толстую пачку кредиток сунул небрежно в карман своих старых плисовых штанов, попрощался. Тогда-то крестьянский парень «стыдливым и просительным шопотом» остановил его:
«Голубчик! … Дай мне эти деньги! Дай, Христа ради! Что они тебе? … Ведь в одну ночь — только в ночь… А мне — года нужны… Дай — молиться за тебя буду! … Ведь ты их на ветер… а я бы — в землю…»
И столько в этой мольбе удивления перед легко давшимися деньгами, крестьянского простодушия, надежды быстро поправить дела, в ней так кричит вековая нищета честного труженика… Неудивительно, что противоречивые чувства — «острой жалости и ненависти» — овладели удачливым вором, и он, бросив деньги «этому жалкому рабу», «почувствовал себя героем». Но это торжество над рабом обернулось для любителя свободы новым унижением, новой обидой, нанесенной добродушно-искренним деревенским парнем. Гаврила в порыве признательности поведал Челкашу, какие мысли приходили ему ночью, в море:
«… Едем мы сюда… думаю… хвачу я его — тебя — веслом… рраз! … денежки — себе, его — в море… тебя-то… Кто, мол, его хватится?… Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать! … Ненужный на земле!»
Взбесила Челкаша не сама мысль стукнуть веслом его и завладеть всеми деньгами, посетившая Гаврилу, — она вполне согласовывалась с законами босяцко-преступного мира, в котором он чувствовал себя как рыба в воде. А искренняя убежденность этого деревенского пентюха в его, Челкаша, никчемности, ненужности на земле. Вор, отдавая, возможно, в первый раз добровольно все «заработанное» за ночь, почувствовал себя человеком, а не изгоем, следовал заповеди «раздай все нуждающимся» — и такой порыв не был оценен. Снова верх берут законы преступного мира, и Челкаш «хватает Гаврилу за горло», требуя отдать деньги. Получив их, он «пошел прочь, по направлению к городу». Тогда-то Гаврила камнем в голову свалил Челкаша, но денег не взял и «бросился бежать вдаль». Не жадность крестьянская здесь мотивацией насилия выступает — денег-то, повторим, он не взял. А извечная неприязнь — до ненависти — труженика к паразиту, принципиально презирающему всякую честную работу, неприязнь работника-созидателя, сознающего, что его труд создает все богатства, и при этом почти ничего за него не получающего. Это разные жизненные философии столкнулись — труженик восстал против паразита и сам испугался содеянного. Это его инстинктивное здоровое презрение к воровству и легкой наживе, это христианская заповедь
«не укради» дают о себе знать. А ужаснувшись, после первого приступа ненависти, греховности содеянного им, Гаврила возвращается «из дождя» к Челкашу, «упал перед ним и стал ворочать его по земле. Его рука окунулась в теплую красную слизь…
— Брат! Прости!… дьявол это меня… Сними грех с души! … Родной! Прости!»
Вот этого — порыва раскаяния, обращения «брат» понять не может Челкаш, прочно усвоивший мораль, законы преступного мира, где человек человеку — волк. Потому так презрительно бросает упрек деревенскому парню: «И блудить-то не умеешь!», а затем деловито справляется: «Деньги взял?». И про себя несомненно удивился, услышав Гаврилино покаянное: «Не брал я их, брат! Не надо мне! … беда от них!…».
«Не надо» — так заработанных, «беда» — от воровством доставшихся. Глубинная, на честном труде основанная народная мораль торжествует в этой схватке, где столкнулись две, противоположные, философии жизни, где деньги — лишь внешний, поверхностный мотив поведения ее участников. И напрасно Челкаш в начале рассказа считает Гаврилу «хуже и ниже себя», рано торжествовал свою победу над этим «жадным рабом». Крестьянский паренек доказал свое превосходство не тогда, когда швырнул камень в голову подельника, не насилием, а когда вернулся к поверженному Челкашу и попросил прощения — раскаянием.
Кто мне ближе — Челкаш или Гаврила?