Личность рассказчика из поэмы Байрона «Шильонский узник»

Романтическая личность безымянного рассказчика из поэмы Байрона «Шильонский узник» также уже вышла за пределы того круга земных ценностей, в пределах которого еще играет какую-то роль степень внешней свободы. Герой-рассказчик повествует о том, как он был терзаем Участью прикованного к колонне невольника, как на его глазах медленно погибали, прикованные к соседним колоннам, его два любимых брата — однако к моменту освобождения степень его внутренней свободы стала такой, что оковы земной тюрьмы просто перестали его тревожить.

… Давно Считать привык я за одно: Без цепи ль я, в цепи ль я был, Я безнадежность полюбил; И им (В. Р. — освободителям) я холодно внимал, И равнодушно цепь скидал…

Байроновский герой — это, как правило, бунтарь против всего существующего миропорядка. Бунтующий герой появляется у Байрона даже там, где он обращается к интерпретации библейского сюжета — можно вспомнить в этой связи пьесу Байрона «Каин» (1821). Согласно библейской интерпретации, Каин — это первый на земле убийца. Однако байроновский Каин — это не только первый на земле убийца, но и первый на земле бунтарь, который не может, подобно своим родителям и своему брату Авелю, восторгаться величием всеблагого Бога и благодарить его за то, что за грех познания Бог исторг его родителей из рая. Интересно, что злодеяние библейского Каина (если иметь в виду только текст Библии) едва ли можно рассматривать как богоборческий бунт. Скорее, сам библейский сюжет просто символизирует первое на земле злодеяние, которое положило начало всем последующим злодеяниям. (Не случайно же Бог, прокляв Каина, не лишил его жизни, более того, дал заклятие: «…всякому, кто убьет Каина, отметится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его (Бытие 4, 15), более того — дал Каину возможность продолжить свой род). Библейский текст содержит настолько скупое описание самого убийства (Бытие 4, 2 — 16), что о мотивах, которыми руководствовался библейский Каин, можно только догадываться, так что библейский текст дает очень широкие возможности для домысливания. Конечно, возможно здесь домыслить и бунт Каина против Бога, который по каким-то причинам, по мнению Каина, совершил несправедливость, не приняв его жертвы, но приняв жертву из рук Авеля.

Но, скорее, это убийство можно понять даже и, наоборот, как проявление ревности Каина к снисканию божественной благосклонности — и ненависти вовсе не к Богу, а тому, кто эту благосклонность «перехватил» (то есть к Авелю). Байроновский же Каин вырывается из тисков все забывающей веры, он уже задает вопросы:

Трудись, трудись! Но почему я должен Трудиться? Потому, что мой отец Утратил рай? Но в чем же я виновен? В те дни я не рожден был. — Не стремился Рожденным быть, — родившись, не люблю Того, что мне дало мое рожденье. Зачем он уступил жене и змию? А уступив, за что страдает? Древо Росло в раю и было так прекрасно: Кто же должен был им пользоваться? Если Не он, так для чего оно росло Вблизи его? У них на все вопросы Один ответ: «Его святая воля, А он есть благ». Всесилен, так и благ? Зачем же благость эта наказует Меня за грех родителей?

И в роковую секунду первого на Земле убийства в художественном мире байроновской пьесы сталкиваются две правды: правда Авеля («Бог мне дороже жизни») и правда Каина

(«Так пусть она и будет жертвой Богу, Он любит кровь»).

Итак, в байроновской пьесе «Каин» присутствуют уже и богоборческие мотивы. Байроновский человек бросает вызов самому Богу… И на этом пути становится романтическим злодеем. Итак, в пьесе Байрона появляется еще один традиционно романтический образ — образ романтического злодея, то есть свободной и независимой личности, вставшей над нормами и законами человеческого бытия, поправшей их. Разумеется, романтические злодеи в художественном мире тоже неодинаковы. Тот же байроновский Каин изображается с симпатией — это человек, лишь чуть-чуть приподнявшийся над законом, который Бог положил людям, лишь усомнившийся в этом законе и, не ведая, что творит, свершивший неведомое до этого на Земле злодеяние, истинный символ которого он осознал лишь после его свершения:

И это я, который ненавидел Так страстно смерть, что даже мысль о смерти Всю жизнь мне отравила, — это я Смерть в мир призвал, чтоб собственного брата Толкнуть в ее холодные объятия! Я, наконец, проснулся — обезумил Меня мой сон, — а он уж не проснется!