Лирика в поэзии В. В. Маяковского

Сидят старики, бороды — веники, каждый хитр: землю попашет — попишет стихи. В. Маяковский Почему-то Маяковского принято считать поэтом политического, агитационного и сатирического плана. Хотя, как мне кажется, он выполнял пропагандистскую и агитационную деятельность как поденщину, как обязательную и скучную работу. Конечно же, он искренне верил тому, о чем писал.

И писал здорово: Но вдруг, будто ожогом рот скривило господину, это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет, как бомбу, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую, в двадцать жал змею двухметроворостую. Можно понять гордость обладателя паспорта молодого государства.

К сожалению, нынче мы не всегда испытываем это чувство. Но в душе Маяковский наверняка скучал по тонкой, душевной лирике. Даже в поэме «Хорошо», насквозь проникнутой воспеванием коммунистических успехов, он не удерживается от теплых поэтических фраз. Промерзнув в комнате с приютившими его Лилей и Осей Брик и псом Щеником, он идет на Ярославский вокзал за дровами и привозит их на санках домой: Лишь лежа в такую вот гололедь, зубами вместе пролязгав — поймешь: нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку. А чуть дальше — совсем мило и нежно.

Особенно если учесть тот голод в России, о котором он пишет: Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковки несу за зеленый хвостик. Я много дарил конфет да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и полполена березовых дров. В одном из ранних стихов у Маяковского есть прекрасная и нестандартная в стилистическом смысле зарисовка: Лошадь, не надо! Лошадь, слушайте!

Чего вы думаете, что вы их плоше? Глупенькая, все мы немного лошади. Каждый из нас по-своему лошадь. Может, старая и не нуждалась в няньке. Может, и мысль ей моя показалась пошла.

Только лошадь рванулась, встала на ноги. И пошла, хвостом помахивая. Рыжий ребенок!

Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось: она — жеребенок…. Видение тонкого и сострадательного человека. Любовь, высказанная в несколько иносказательной форме. Но есть и более конкретные высказывания: Приду в четыре, сказала Мария.

Восемь, девять, десять…. Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: — Знаете, я выхожу замуж. — Что ж, выходите. Ничего.

Покреплюсь. Видите — спокоен как! Как пульс покойника. Когда-то Маяковский вроде бы в шутку сказал, что он не мужик, а облако в штанах. Потом появилась прекрасная поэма под таким названием.

Появились и кровавые, обнаженные чувства: Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется!

Впрочем, он и сам говорил о себе: …Меня любить учили в Бутырках. Что мне тоска о Булонском лесе?! …Нести не могу — и несу свою ношу, Хочу ее бросить — и знаю, не брошу! …Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком. …Так я к тебе возвращаюсь, — разве, к тебе идя, не иду домой я?! Не смоют любовь ни ссоры, ни версты.

Продумана, выверена, проверена. Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат — такой большой и такой ненужный? В сущности, у поэта почти не было детства. Раннее взросление, увлечение марксистской философией, тюрьма…

Но каждый настоящий поэт немного ребенок. Страшное у меня горе. Вероятно — лишусь сна, Вы понимаете, вскоре В РСФСР придет весна.

Да, Маяковский пытается подшучивать над своими чувствами. Но они все равно прорываются сквозь иронию: Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что, — например: выбрать день самый синий, и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры всем в этот день раздавали апельсины. Если это дорого — можно выбрать дешевле, проще.

Например: чтоб старики, безработные, неучащаяся детвора в 12 часов ежедневно собирались на Советской площади, троекратно кричали б: ура! ура! ура! От всего этого поэт с горечью отказывается. Он сам себя призывает в армию борцов за лучший мир, разменивает талант на дешевые агитки и масштабные политические поэмы. Вместо «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?..» появляется: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй».

Он говорит о своем выборе открыто: Я, ассенизатор и водовоз революцией мобилизованный и призванный, ушел на фронт из барских садоводств поэзии — бабы капризной. И все же, как он ни «смирял себя, становясь на горло собственной песни», ручейками живой воды просачивается лирика истинных чувств в нарочито грубоватых стихах. …Я слышу мой, мой собственный голос. Мне лапы дырявит голоса нож.

Мой собственный голос — он молит, он просится: — Владимир! Остановись! Не покинь! Зачем ты тогда не позволил мне броситься!

С размаху сердце разбить о быки? Семь лет я стою. Я смотрю в эти воды, к перилам прикручен канатами строк. Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.

Когда же, когда ж избавления срок? Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал. Пускай однобоко, пусть лишь стихом, лишь шагами ночными — строчишь, и становятся души строчными, и любишь стихом, а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать, не умею.

Но где любимая, где моя милая, где — в песне! — любви моей изменил я? каждый звук, чтоб признаться, чтоб кликнуть. А только из песни — слово не выкинуть И уже где-то в шаге от рокового конца Маяковский пишет: Я не знаю, буду ли понят своей страной? А не буду понят, ну что ж… Над своей страной пройду стороной, как проходит осенний дождь.

Выстрел еще не прозвучал, но в этом четверостишии уже чувствуется горькое дыхание смерти. Самое страшное разочарование для поэта — это разочарование в самом себе, в том, что, встав «на горло собственной песни», ты и самом деле эту песню задушил. Зачем? Во имя чего? Ложных идеалов лживой партии и кровавых вождей?!

Поэт жив и поныне, поскольку живы его многочисленные сборники. Поныне собираются люди у памятника Маяковскому, декламируют его и свои стихи — это традиция. Но этот памятник не только поэту, но и тому, что он — жертва, одна из многомиллионных жертв неправедного строя и неправедных правителей.