Литературные достоинства очерков Чехова

Чехов сумел преодолеть предубеждение издателей к короткому рассказу. Чехов сочувствовал товарищам, потому что на себе испытал равнодушие критиков и редакторов «солидных» журналов, сложное положение писателя, который отошел от одной литературной среды и неблагожелательно или снисходительно был принят в другой. И потому такой трогательной была помощь, внимание, которые Чехов оказывал писателям, если замечал в них искру таланта.

Он помогал им продвигать свои произведения в большую литературу; так было со многими — Лазаревым-Грузинским, Щегловым, Яковлевым, Ежовым, который через пять лет после кончины Антона Павловича из низкой, мелкой зависти писал о Чехове грубо, бестактно и несправедливо. Чехов хлопотал за писательниц Шаврову, Киселеву, Авилову. И вот что удивительно: взыскательный и строгий к себе, он снисходительно, мягко относился к литераторам, которые теперь забыты и оставили след в литературоведении только в связи с тем, что о них заботился Чехов. Он помогал им советами, терпеливо указывал им недостатки и извинял эти недостатки.

Не всем же писать, как Лев Толстой,- мягко замечал Чехов. Но он был принципиален, и его критическое отношение к русскому, бельгийскому, французскому декадентству сказалось в письме к писателю А. М. Федорову, пьесу которого он рекомендовал Художественному театру.

Не все литераторы были благодарны Чехову за его заботы, немало вокруг него было мелкой вражды, зависти, и Горький в письме к Екатерине Павловне Пешковой о своем знакомстве с Чеховым заметил: «Как скверно и мелочно завидуют ему разные «собратья по перу», как они его не любят…»

А он был очень чувствителен к недоброжелательности, несправедливым упрекам и уходил в себя, прятал свои чувства. Конечно, ему доставил немало огорчений Н. К. Михайловский, который о рассказе «Мужики» сердито заметил, что «никаких общих выводов из произведения Чехова делать не следует, да и просто нельзя». Да мало ли несправедливого писали о нем…

Но Чехов примирился даже с Лавровым, он не питал вражды к Михайловскому, к Скабичевскому, хотя их суждения способствовали тому чувству одиночества, которое стало развиваться в нем уже смолоду.

Нетерпимо, сурово относился Чехов к декадентам. В связи с этим интересно отметить, как декаденты определяли литературную погоду в конце века:

«До 1898 года дул северный ветер, и небо было серое. Царил Чехов, «поэт безвременья». Очевидно, в дальнейшем небо стало голубым и повеял южный ветер.

Андрей Белый, вспоминая это время, употребил более скромную метафору, не упоминая о небе и северном ветре: «Всюду запел комар декадент. Как из-под земли выросли рои модернистиче-ских девушек, бледных, хрупких, загадочных, томных».

Андрей Белый возглашал: «Современный писатель прежде всего писатель, а не человек. Для него литературная жизнь есть жизнь». Иными словами, не было для декадентов никакой другой жизни, кроме той, которая расцветала в литературных салонах, в Московском литературно-художественном кружке, в книгоиздательстве «Скорпион».

Следовательно, Чехов уже «не царил». Тем не менее «Скорпион» торжественно объявил о новом рассказе Чехова, напечатанном в альманахе этого издательства «Северные цветы». В этом повинен был Бунин, и недаром его укорял Чехов: «…Зачем Вы ввели меня в эту компанию, милый Иван Алексеевич? Зачем?»

Чудесный чеховский юмор проявился в разговоре по поводу претенциозных заглавий декадентских сборников, которые были в моде в то время,- вроде «Змеиные цветы», «Горящие Здания». Эти заглавия почему-то ставили в углу обложки, непременно слева. Посмотрев на такую обложку, Чехов «вдруг радостно захохотал и сказал: «Это для косых».

Впрочем, вежливое внимание Чехов оказал поэту-декадепту К. Д. Бальмонту. У Бальмонта встречались стихотворения, которые могли понравиться Чехову музыкальностью, лирическим восприятием русской природы. С всегдашней мягкостью и доброжелательностью, стараясь не обидеть, он ответил посредственному поэту Ратгаузу, прочитав его банальные стихи.

Перечитывая воспоминания о Чехове, его письма, изумляешься его кипучей деятельности, его энергии, работоспособности. Он интересовался политической жизнью России и Европы, жизнью народа, разумеется — и литературной жизнью, не пропускал ни одного сколько-нибудь ценного произведения; живопись, театр, наука, медицина — все привлекало его внимание; эпистолярное наследие его очень велико: он читал рукописи, отвечал авторам подробно и обстоятельно. И все это в обстановке непрестанных посещений гостей, иногда назойливых визитов!

Он успевал при этом работать плодотворно и с таким совершенством, как Это было в годы его творческой зрелости — девяностые годы.

Жена его брата Ивана Павловича, Софья Владимировна Чехова, женщина весьма далекая от литературы, та самая, которая неправомерно усмотрела в Чехове «кусочек» религии, верно отметила, что Чехов «писал всегда», всегда обдумывал, даже в присутствии гостей. Участвуя в общей беседе, он думал о своем, бывал молчалив, а иногда замечаниями, не относящимися к теме беседы, ставил в тупик своего собеседника. Мысли его, видимо, всегда были заняты тем произведением, которое он в то время писал. А его острая наблюдательность, способность запоминать каждую подробность в поведении человека, в его настроении, манерах, привычках! Наблюдательность действительно стала его второй натурой, как он сам говорил.

Где бы он ни был, в его памяти откладывались какие-то черточки, характерные особенности людей. Запас жизненных наблюдений Чехова был огромеп, и потому он всегда, даже сломленный болезнью, стремился видеть как можно больше людей, стремился путешествовать, и даже в 1904 году — году его кончины — он думал о том, чтобы поехать в Маньчжурию в качестве военного врача.

Он понимал, что писатель не может жить вдали от людей, от жизни, и искал общения с людьми. Но тогда невольно задаешь себе вопрос: отчего же в его письмах, в записной книжке встречается нередко слово «одиночество», «круглое одиночество», почему он так «берег свою душу от постороннего глаза»?

Мне кажется, что здесь имела значение утрата дорогих ему людей, выдающихся писателей того поколения, которое ушло в труднейшие для Чехова годы, в годы его так называемого перелома: умер Щедрин, погиб Гаршин, которого Чехов полюбил, умерли Плещеев, Лесков, доживали последние годы Григорович и Яков Полонский — то есть лучшее, что было в литературе того времени, когда Чехов вырастал от произведения к произведению. К тому же болезнь делала свое дело, из милого Подмосковья он должен был переселиться в Ялту, где особенно тяжко было ему в зимние и осенние месяцы, тяжко и потому, что здесь жили люди, больные той же болезнью, которая свела в могилу Чехова. Но именно в эти последние годы жизни вокруг него собиралось новое поколение литературы, все самое талантливое, что народилось на грани двух столетий.

Чехова нежно полюбили Горький, Бунин, Куприн ; они восхищались им и почитали его как старшего. Радовало Чехова любовное отношение к нему Толстого.