Мастерство сатирического разоблачения в сказках М. Е. Салтыкова

В «23 сказках» М. Е. Салтыкова мы находим богатые данные для обсуждения всех сторон многообразного литературного таланта нашего сатирика, который здесь является перед нами как замечательный художник-беллетрист, в лучшем смысле этого слова. Он пластично живописует характеры, запечатлевая их в образах, глубоко верных действительности, несмотря на тот широкий полет творческой фантазии, каким пользуется автор, прибегая к избранной им своеобразной манере повествования. Прочтите, например, «Чижиково горе», гае каждая строчка — шедевр, трудно поддающийся пересказу, несмотря на чрезвычайную незамысловатость фабулы, которая вся сводится к тому, что Чижик, выслужив в интендантстве чин майора, пенсию и солидное состояние, женился на легкомысленной Канарейке, которая его самым бессовестным образом отстранила от супружеских прав и вернулась в мужнино гнездышко уже вконец общипанная и истерзанная прельщавшими ее радостями жизни. На фоне этой самой обыкновенной житейской драмы написана необыкновенно изящная картина нравов, преисполненная живейшего, искрометного юмора. Вот, например, характеристика родителей героини сказки, несчастной Канарейки:

«Папаша в Канареечной губернии пять трехлетий предводителем прослужил, четыре наследства спустил, с год тому назад последнее выкупное свидетельство проел, а теперь жил финансовыми операциями и до того изловчился, что от извозчиков через проходные ворота улепетывал…»

Что же касается мамаши, то она «смолоду канарейкой была, так и под старость канарейкой осталась», когда к дочери посватался Чижик, то она ему очень определенно высказала свой взгляд на воспитание и призвание женщины: «Я мою девочку на высшие курсы не посылаю, — сказала она, — по-моему, умела бы девушка по-французски, да с жердочки на жердочку прыгать, да гостей занять — вот и все, что для счастья женщины нужно!» На поверку оказалось, что всем этим мало было обеспечено счастье легкомысленной канарейки, и сказка кончается супружескими восклицаниями: «ах, разбила ты мою жизнь, кукла бесчувственная!» — «ах, заел ты мою молодость, распостылый майор!»

Оба они, стремясь сорвать с жизни наибольшую уйму удовольствий, но безусловно чуждые какого бы то ни было высшего смысла человеческих отношений, искалечились в житейской передряге ни на что, и страшно подумать, что в нашем обществе такие типы и такие положения более чем не редкость. И начала такой жизни неукоснительно сохраняются недреманным оком стражей, представленных беспощадным Щедриным в собачьем образе «Верного Трезора», который «с утра до вечера так на цепи и скачет, так и заливается!»

Это был преумный пес, позволявший хозяйскому кучеру воровать овес, но неистово лаявший на всякого прохожего, и так прошла вся его жизнь в усерднейшем, но бесплоднейшем охранении известного строя, за что его закармливали помоями, вплоть до старости, когда он опаршивел и был утоплен. Те же начала охраняются и «недреманным оком» (см. сказку того же имени) прокурора, у которого «два ока: одно дреманное, а другое — недреманное», причем «дреманным оком он ровно ничего не видел, а недреманным видел пустяки».

Но художественность и живость содержания — лишь одна блестящая сторона таланта Щедрина. Вторым выдающимся его свойством является дивный язык, в гибкие обороты облекающий самые ядовитые и резкие суждения о современности, которые принимают в его авторской речи характер изящных, отчеканенных и легко укладывающихся в памяти речений. Таковы, например, рассуждения «здравомысленного зайца»: «Всякому зверю свое житье предоставлено.

Волку — волчье, льву — львиное, зайцу — заячье. Доволен ты или не доволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и всего… Нашего брата, зайца, все едят — кажется — имели бы мы основание на сие претендовать? Однако, ежели рассудить здраво, то едва ли подобная претензия могла бы назваться правильною. Во-первых, кто ест, тот знает, зачем и почему ест; а во-вторых, если бы и правильно претендовали, от этого нас есть не перестанут.

Сверх пропорции все равно не будут есть, а сколько надо — непременно съедят. Статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые…» На этом обыкновенно заяц засыпал, но всякое свое философское размышление заканчивал обращением к этим таблицам. Вышеприведенный монолог здравомысленного зайца может быть признан образцом истинно свифтовского юмора, сила которого заключается не в балаганности насмешки и глумления, а в выдержке серьезного тона, отчего сквозящая в речи нашего сатирика ирония получает резкость. С той же резкостью звучат грустные речи «Либерала», который сначала стремился к широкому осуществлению своих идеалов, затем стал применять их в жизни «по возможности», а наконец принял образ действий «применительный к подлости», в которой он, по его собственному выражению, «свои идеалы по уши завязал», да и как было быть иначе, когда одновременно с ним «отьявился» генерал Крокодилов, со словами: «господа, мой идеал кутузка! пожалуйте!» — и поверивших первых же и запер в эту самую кутузку. Кроме содержания и языка, у Салтыкова есть еще одно оружие творчества — аллегория, к которой он прибегает довольно часто, но далеко не всегда удачно.

Аллегоризм в поэзии — в большинстве случаев в высшей степени антихудожественное начало, которое душит творчество в путах чрезмерной условности. С другой стороны, цельность эстетического впечатления, производимого сатирами Щедрина, подрывается той массой непонятных для большинства читателей намеков на подробности и мелочи самой жгучей, непосредственно нами переживаемой современности, какими уснащено почти всякое его произведение и которых мы не станем здесь производить по тем самым причинам, какие и Щедрина заставляют говорить в манере иносказания.

Но есть еще элемент в творчестве Щедрина, придающий иным из его произведений силу возвышенного порядка и заключающийся в чисто поэтическом лиризме, в который вылились некоторые из его набросков, блещущих вместе с тем глубоким психическим анализом. В числе таких произведений нельзя не признать сказку «Баран непомнящий», где изображены душевные страдания породистого мериноса, которому во сне несколько раз приснился вольный баран, чего было достаточно, чтобы довести несчастного барана до смертного конца.

Еще большей экспрессией отличается сказка «Коняга», где с живостью и эпической силой былины о Микуле Селяниновиче воплощен в конкретный образ настоящий народный труд, около которого похаживают со своими суждениями и славянофилы, и западники, и народники, и мироеды, которым всем вместе сатирик в лицо бросил самый едкий сарказм, представив их речи в обиднейшей пародии и заставив их в конце сказки, заодно с мужиком-пахарем, восторженно вопиять на Конягу. «Но, каторжный, но!», прибавляя при этом: «Упирайся, коняга! Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать!»

В заключение не станем здесь говорить о том, что в изданных теперь «23 сказках» с особой ясностью и определенностью выразилось миросозерцание автора и его взгляды на вопросы общественной жизни, но, рассматривая издание «Сказки» с той точки зрения, мы становимся лицом к лицу перед слишком серьезной задачей, для разрешения которой необходим пересмотр всей литературной деятельности Щедрина.

Время для такой работы приспело, чувствуется особая потребность разобраться в идеях и идеалах одного из немногих ныне действующих сильнейших умов нашего времени, но на этот раз мы отступаем перед этой задачей, удовлетворяясь только постановкой вопроса, которым не мы, так кто другой займется с охотой, благо теперь в моде подведение всякого рода итогов.