Миф и идеология

О рассказе М. Шолохова » Судьба человека»

Разговор о рассказе Шолохова «Судьба человека» легко начать с проблемы типа повествования. Оно построено по принципу обрамления — своего рода «рассказ в рассказе». В текстах подобного типа мотивировка почти всегда носит весьма формальный характер. Классический пример подобного построения — «Тысяча и одна ночь», где рассказы Шахерезады мотивированы «внешним» по отношению к ним сюжетом: ей необходимо каждый раз прерывать рассказ на самом интересном месте, чтобы царь, движимый интересом, оставил ее в живых до следующей ночи.

Но рассказ Шолохова — не авантюрный Роман, он написан с демонстративной ориентацией на миметическое изображение истории, проще говоря — на создание впечатления «правдивости» сюжетных коллизий и психологических портретов персонажей. В текстах подобного жанра важным ценностным критерием становится психологическая выверенность и обоснованность мотивировок. И тем более странными могут показаться обстоятельства, при которых Андрей Соколов произносит свою исповедь. Они откровенно антипсихологичны, и здесь можно говорить о полном подчинении сюжета изначально сконструированной схеме.

Соколов встречается с повествователем на переправе и, лишь обменявшись с ним парой слов, совершенно неожиданно начинает двухчасовую исповедь перед первым встречным. Чтобы усилить впечатление, можно добавить, что своего обретенного сына, который остался у него единственной родной душой на земле, Андрей перед началом рассказа отправляет к реке, где тот все это время занимается неизвестно чем . За все два часа в сторону сына он даже не поворачивает головы.

Подобное нарушение «реалистичности» мотивировки, как ни странно, мы чаще всего находим в мемуарах. Возьмем, например, воспоминания И. Одоевцевой «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Типичная ситуация: автор сидит на улице на скамейке, мимо идет Гумилев .

Заметив Одоевцеву, он со всех ног бросается к ней и почти без подготовки начинает исповедь, повествуя о своих самых интимных переживаниях. Но если Одоевцева просто постулирует себя в качестве всеобщего центра притяжения литературного мира, избавляя себя от необходимости каждый раз выдумывать мотивировку и превращая свои мемуары в своеобразный каталог исповедей, то Шолохов просто не дает себе труда хоть как-то замаскировать подчинение литературных аспектов творчества идеологическим — элементы текста резко поделены у него на «первый сорт» и «второй».

Не менее абсурдным представляется сюжетный узел, связанный с убийством предателя в церкви, куда Соколов был помещен вместе с другими пленными. Неоднократно уже было отмечено, что советская психология предполагала гораздо большую ненависть к своим «отступникам», чем к прямым врагам ; так, к примеру, известно, что пресловутые «тройки» относились к троцкистам неизмеримо суровее, чем, например, к заподозренным в монархистских убеждениях. Поэтому борьба с предателями, являвшаяся совершенно неизбежным элементом для классических героев соцреализма от Павла Корчагина до Олега Кошевого, столь же обязательна и для Андрея Соколова. Проблема заключалась только в одном: в плену с предателями можно было бы бороться только в концлагере — там они были на виду и занимали соответствующее положение, но концлагерь для Шолохова — тема запретная. Как же выйти из положения?

Выход найден со всем «изяществом»: писатель заставляет одного из красноармейцев заявить в лицо своему командиру, чтобы тот «не прятался» и признался, кто он есть, а иначе он сам заявит на него немцам. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если человек задумал предать товарища, то он вряд ли станет предупреждать того о своем намерении. Попытка мотивировки столь же абсурдна: выдав командира немцам, он, наоборот, мог бы рассчитывать на вознаграждение с их стороны. Что же касается расправы Соколова с предателем, то она точно укладывается в мифологию советского правосудия 30-50-х годов, о которой, захлебываясь, говорит Сталину Абакумов в романе Солженицына «В круге первом»: «Всем этим делам мы не даем созреть до прямой подготовки.

Мы их прихватываем на замысле! на намерении! Через девятнадцатый пункт!»

В литературе о Шолохове часто указывалось, что он одним из первых показал в официальной литературе положительного героя в ситуации плена. Нет смысла здесь указывать на сомнительную ценность официоза. Достаточно указать на то, как изображается Шолоховым плен.

Немцы почти все поголовно «пьяные» или «полупьяные», «жирные» . Они занимаются или избиением, или убийством советских пленных — причем совершенно беспричинно, просто потому что «так захотелось» или «для профилактики» — снимается даже намек на Сущность Отношений немцев и пленных, на избирательное отношение к пленным : враг нас ненавидит биологически! Что касается других аспектов изображения темы плена, мы можем предоставить слово очевидцу того, о чем не знал или не хотел знать Шолохов, — Александру Солженицыну:

«Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны и неубедительны военные страницы , где стандартно-лубочно, до анекдота, описание немцев , — в этом рассказе о судьбе военнопленного ИСТИННАЯ ПРОБЛЕМА ПЛЕНА СКРЫТА ИЛИ ИСКАЖЕНА.

1. Избран самый некриминальный случай плена — без памяти, чтобы сделать его «бесспорным», обойти всю остроту проблемы.

2. Главная проблема плена представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась, прокляла и именно э т о создает безвыходность, а в том, что там среди нас выявляются предатели.

3. Сочинен фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не возникла обязательная, неуклонная процедура приема пришедшего из плена: СМЕРШ — Проверочно-Фильтрационный лагерь. Соколова не только не сажают за колючку, как велит инструкция, но — анекдот! — он еще получает от полковника месяц отпуска! » («Архипелаг Гулаг», ч. 1, гл.

6).

Парадоксально, но факт: для главного, решающего поединка Андрея Соколова с комендантом лагеря для военнопленных Мюллером Шолохов не может из всей обширной советской мифологии найти Ничего! Прозрачным подтекстом просвечивает сквозь весь эпизод вся совокупность классических фольклорно-мифологических сюжетов, связанных с испытанием персонажа едой, которая, по определению, опасна для живых и, по сути, является едой мертвых . Однако на этот код Шолохов накладывает в высшей степени — не побоюсь этого слова — пошлый ореол, связанный с водкой как культовым питьем русского человека . В результате, следуя пословице о том, что «то, что для русского хорошо, то немцу смерть», сила духа Андрея Соколова проявляется в способности пить водку стаканами , не закусывая.

Пораженный немец не только не убивает его, но даже в знак уважения к такому мужеству дарит хлеб и сало. Думаю, не стоит упоминать о том, что мы не видим пьяного русского солдата — до определенного момента он остается совершенно трезвым, а затем просто теряет сознание. Увы, но еще одним фольклорным подтекстом становятся для этого эпизода насмешки былинного Тугарина Змеевича, пьющего пиво ведрами, над Алешей Поповичем, который «пива пьет — один стакан»…

Кентаврическое сочетание установки на историчность и психологизм, с одной стороны, и советской мифологической основы — с другой, находит яркое выражение и в языке рассказа. В своем эссе «Что такое социалистический реализм» Абрам Терц в свое время остроумно заметил, что герои советских произведений страдают почти по Достоевскому, влюбляются почти по Толстому, но затем словно спохватываются и гаркают: «Да здравствует мир во всем мире!» или что-то подобное, словно вспоминая, какими штампами Полагается говорить… Речь Андрея Соколова, уроженца Воронежской губернии, представляет собой причудливое сочетание безликого «среднего речевого» — почти правильной, но лишенной каких бы то ни было особенностей речи, нарочитых неправильностей, фольклорных вставок — и тех самых лозунгов, о которых писал Синявский.

Вот стиль протокола:

«В начале сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас, сто сорок два человека советских военнопленных, в лагерь Б-14, неподалеку от Дрездена».

Вот стиль стилизованного рассказа в советской газете:

«…этим разнесчастным бабенкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся держава на них оперлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться?»

А вот иногда возникающие весьма однообразные просторечные формы, подчеркивающие «простоту» героя: «не мущинское это дело», «на то ты и мущина», «трудящую женщину» и тому подобное.

И наконец, почти не измененный фольклорный источник: «Закипела тут во мне горючая слеза» . Нелишне вспомнить, что таким стилем изъясняется человек, работавший сначала слесарем на заводе, а потом — шофером.

Завершает рассказ притча во языцех, королева пошлости и безвкусицы — «жгучая и скупая мужская слеза». Это уже речь рассказчика.

В заключение стоит сказать о том, что Шолохов, строивший свой текст по законам советской мифологии, сам пал ее жертвой. «Судьба человека», выдвинутая на соискание Ленинской премии, была отвергнута по причине… малого жанра. Советские коммунистические и литературные начальники решили, что за рассказ премию давать нельзя — слишком мало написано…