Миф в романе «Капитанская дочка»

В главе VI Гринев расскажет об казацком бунте. А мы, отметив, что хозяин умета, по словам Гринева, был «родом яицкий казак» и что у чернобородого мужика-вожатого «волоса были обстрижены в кружок», т. е. по-казацки, снова обратимся к фольклорной составляющей пушкинского романа, которая обоих этих казаков представляет как бесов, а одного из них — чернобородого мужика — как оборотня, как вовкулака. Еще до того как чернобородый мужик поднял и возглавил восстание, объявив себя свергнутым Екатериной II царем Петром Федоровичем, до того как судьба Гринева в значительной мере будет зависеть от этого самозванца, Петруше предсказано, что ему придется иметь дело с волком в человечьем обличий или с человеком в волчьей шкуре!

Видимо, здесь же стоит обратить внимание и на мифологическую основу мотива самозванства в «Капитанской дочке». Нам уже приходилось говорить, что, дав в своем романе оренбургскому губернатору имя отца Петруши, боевого приятеля генерала — Андрей, Пушкин как бы еще более их сблизил, подчеркнул, быть может, этим их духовное родство. А для мифа, на котором основана «Капитанская дочка», оказывается чрезвычайно важной значимость этого имени, то, что Андрей в переводе «мужественный». Так же важно для этого мифа, что и комендант Белогорской крепости, и преданный ему сослуживец названы Иванами. Иван (Иоканаан на древнееврейском) — «милость Бога». И оба офицера — Иван Кузьмич и Иван Игнатьич, — несомненно, одарены подобной милостью: они доброжелательны, добронравны, прямодушны, неколебимы в вопросах долга и чести. Есть в «Капитанской дочке» еще один Иван — гусар Зурин. Будучи другого, более младшего поколения, чем капитан Миронов и его поручик, он, быть может, менее щепетилен относительно моральных устоев, но и он отмечен Божьей милостью: доброжелателен, неуступчив, когда дело идет о долге или чести.

Очень примечательно в мифе, питающем своими соками пушкинский роман, что жену коменданта крепости зовут Василисой Егоровной. Ведь Василиса в переводе с греческого «царица». И она воистину царствует в Белогорской крепости: указывает уряднику, у какого именно казака должно поселить Гринева, приказывает Ивану Игнатьичу: «Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи». Самовластно строга со Швабриным и с Петрушей, которых застигают начавшими дуэльный поединок. Им тоже определяет наказание, вызвав этим раздраженное недовольство Швабрина: «При всем моем уважении к вам, — сказал он ей хладнокровно, — не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузьмичу: это его дело». Но Василису Егоровну смутить указанием на собственное место очень непросто: «Ах, мой батюшка! — возразила комендантша. — Да разве муж и жена не один дух и едина плоть?» Возразила, разумеется, не по существу: к служебным обязанностям мужа такие ее доводы никакого отношения не имеют. Но вот, как пишет Гринев, в данном случае «Иван Кузьмич не знал, на что решиться», а жена его действовала самым решительным образом. В полном соответствии со значимостью своего имени. А в том и состоит важнейший жанровый закон мифа, что в мифе имя героя — всегда его сущность, определяющая и его сюжетную функцию в этом жанре.

Вот почему с большой осторожностью следует отнестись к религиозному подходу к пушкинскому роману вообще и к тому же мотиву самозванства в нем в частности. А этим в последние полтора десятка лет грешили и грешат многие пушкинисты. Приведу очень характерный пример — цитату из работы известного исследователя В. Н. Турбина:

«Непонятно, что должны были делать ангелы и святые в случае с Пугачевым, положим: святой Емилиан должен был хранить Емельяна; но исчез Емельян, и выходит, что теперь уже надо оберегать Петра? Но Петрами ведает Петр, апостол. В общем, в Космос вторгается хаос, вносимый Логосом. Несомненно, подобное — грех: грех есть всякий поступок, всякое слово или хотя бы помысел, подрывающий гармонию Космоса: человек ответственен за весь мир во всех его измерениях, в этом, видимо, и есть сущность христианства. Емельян не должен был превращаться в Петра и, бежав от покровительства одного святого, произвольно перекидываться к другому…»

Но литературные жанры, и в частности миф, с религией не связаны и от нее не зависят. Объявляя себя Петром, «камнем» в переводе с греческого, Пугачев присваивает себе не свою сущность — пытается утвердиться в роли сверхтвердого, не знающего колебаний руководителя. А поскольку такая роль не соответствует его характеру, то и удается она ему не слишком: недаром он так не уверен в соратниках — сетует, что в случае чего они выкупят собственные жизни его, пугачевской, головой. А главное — объявляя себя Петром, т. е. скрывая свое подлинное имя, Пугачев скрывает свою подлинную сущность, которая проступает в пушкинском романе как главная функция этого героя, готового соперничать хоть с отцом Петруши (в символическом гриневском сне), хоть с действующей императрицей, готового мериться силами с кем угодно. Даже с прусским королем. На это и указывало имя Емельян — «соперник» в переводе с латинского. А по-гречески Емельян — «хитрец». И такую свою черту тоже скрывает и тоже не в силах скрыть Пугачев. Например, когда, пытаясь завербовать себе в сторонники Петрушу, примеряет на того собственное жизненное кредо: «Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька». Не говорю уж о многократно подчеркнутой (и, стало быть, разоблаченной для читателя романа) напускной важности самозванца!

Не только такие фольклорные мотивы прояснят истинное отношение Пушкина к Пугачеву. Следы этого отношения мы найдем и в самом романе, специфика жанра которого прежде всего заключается в том, что он основан на мифе, или, если угодно, одновременно является и романом и мифом. Но всему свое время. Пока что встреча Гринева с чернобородым мужиком, спасшим Петрушу и его спутников от возможной гибели, закончилась тем, что в благодарность Гринев поднес спасителю стакан вина и подарил ему. несмотря на сопротивление Савельича, заячий тулуп. И после короткого отдыха отправился в Оренбург, откуда, недолго пробыв у губернатора Андрея Карловича Р. и получив от него назначение, последовал к месту своей службы в Бело горскую крепость.