Мифологический тип условности в антиутопии Анатолия Кима «Поселок кентавров»

«Ноосферное», по определению некоторых критиков, художественное мышление Кима модифицируется в фантастически-мифологическую философскую притчу в повести Поселок кентавров (1992), где в традициях, заставляющих вспомнить Дж. Свифта, писатель рассказывает о конфликте двух миров: видимого, суетного и грешного, в котором живут и противоборствуют люди, кентавры, лошади и амазонки, и высшего, незримого — всемогущих существ, вершащих нравственный суд над «животным» миром, над человечеством, в конце концов уничтожающего себя тяготением к животности, своей грубой корыстной чувственностью. Писательская судьба его складывалась вполне благополучно. Он — положительный герой критических статей и обзоров 70-х годов. «Голос Востока, раздавшийся внутри нашего художественного сознания», — напишет о нем В. Бондаренко, добавив в имидж начинающего писателя экзотический колор. Одновременно крепла репутация Кима, как мастера словесной резьбы, стилиста-виртуоза. При очевидных достоинствах нельзя все же не заметить их некоторой вторичности по отношению к вдохновенно поэтичной ранней прозе. То что мастер повторяет себя в своей технике — это естественно и не бросается в глаза, если приемы имеют полную «рабочую нагрузку». У Кима это условие выполняется не всегда, что особенно заметно в его самых последних произведениях — в романах «Поселок кентавров» и «Онлирия». Мастерство тут нередко дает «холостой ход» и превращается в гимнастику воображения. Насколько ясен и четок «карандашный» рисунок А. Кима, настолько плотным и емким оказался упрятанный в него смысл.

Он принял в себя восточную философию и русский космизм, идеи Н. Федорова и К. Циолковского, В. Вернадского и Т. де Шардена, дзэн-буддизма и веданты. В нем — напряженная авторская мысль о драматической борьбе мира за гармонию. Опыт соединения предметно-пластического образа с философской мыслью мировая литература накопила немалый. За ее плечами и эссеистика, и интеллектуальный роман, и роман-миф, и роман культуры, проза лирико-философская, визионерская, демонологическая, анималистская и т. д. Все эти определения хороши при больших объемах материала, но не в разговоре об отдельном писателе. Проза Кима — это проза Кима, как и в случае любого другого талантливого писателя. И все же у каждого из них есть свое место не вне, а внутри литературной традиции, и его надо искать. Ключ к этому поиску — слово космос. Космичны и мироощущение и поэтика Кима, сами образная система и строй его прозы.

50. Оборотничество — превращение человека в животного — как условный прием в повести Кима «Белка»

«Белка» — роман о четырех судьбах молодых художников, студентов художественного училища. Роман нельзя назвать историей, ее нет, а есть пространство четырех биографий. В нем отсутствует время, оно для каждого из героев слилось «в одно непостижимое мгновение», вместившее жизнь. Спрессован и конфликт романа. Души его героев испытываются на материальное воплощение: станет ли оно одухотворением плоти или плоть погасит искру духа. Первое состояние — это путь к пониманию других, к «высшей человечности». Так происходит с героем, способным воплощаться в белку и чувствовать чужую боль. Этой метаморфозе предшествует история, в которой трагизм побежден поэзией.

Заблудилась в лесу мать с трехгодовалым ребенком. «Питалась она, должно быть, одной травою да кореньями, — даже у мертвой в стиснутых зубах была зажата горстка травы. Я ничего этого не помню, и даже смутного облика матушки не возникает в моей памяти, как я ни напрягаю ее. Но зато совершенно отчетливо вспоминается мне, как по стволу дерева спустился рыжий зверь с пушистым хвостом, перебежал на простертую надо мною ветку и замер, сверху внимательно разглядывая меня. И в глазах белочки, а это была несомненно белка, которая в силу моей собственной малости показалась громадной, — светились такое любопытство, дружелюбие, веселье и бодрость, что я рассмеялся и протянул к ней руку». Ребенка нашли, и в его памяти навсегда отпечаталось воспоминание о зверьке, «чьи глаза были полны ясности и веселья». Кроме того, он обретает чудесную способность перевоплощаться в белку, «зверя небольшого, одного из самых безобидных в лесу, который ни на кого не охотится», которому даны «только ловкость да чуткость, чтобы вовремя заметить врага и убежать от него, задрав пушистый хвост».

Этим беличьим чутьем герой и угадывает замаскированные под людей звериные натуры. Люди-волки, носороги, буйволы, тигры, свиньи и т. д.- весь этот бестиарий олицетворяет свалку звериной борьбы за кусок жизненного пирога. Между полюсом хищного, кровожадного потребительства и полюсом духа распяты судьбы трех других друзей-художников. Самый талантливый из них, Митя Акутин, гибнет, застреленный человеком-кабаном. Кеша Лупетин и Жора Азнаурян выживают, но ценой нравственной эрозии: в их душах уже отложены «паразитные яйца будущего вырождения». «Разбежавшийся московский зоопарк», — иронизировала критика по поводу сплошной анимализации романа. Но читательский успех «Белки» свидетельствовал о том, что аллегории Кима стали творческой удачей. Впрочем, это не совсем аллегории и речь тут надо вести о мифологизации.

Миф — третье ключевое слово в нашем разговоре о Киме, хотя сам он категорически отрицает свою причастность к мифу, утверждая, что пишет чистой воды реальность. Но какой же мифотворец признается в фантастичности своих образов? Хотя некоторую уступку объективности Ким все же делает: жанр «Белки» определен им как роман-сказка. Для самого же Кима в нем ничего сказочного нет. Он верит в свои небылицы и чудесные перевоплощения как космист, убежденный во всепроникающей связи и единстве мира.