Мотив «цепей», «душных стен» в лирике Пушкина

Ярким их выражением является стихотворение «Демон» (1823), рисующее красноречивый образ «злобного гения», который, по словам поэта, стал «тайно навещать» его в эту пору, который не верил ни в любовь, ни в свободу, презирал вдохновение, звал прекрасное мечтой и на все взирал с язвительной насмешкой. Горькое разочарование, неверие в возможность торжества свободы звучат и в «притче» о сеятеле («Свободы сеятель пустынный…», 1823). Из этого стихотворения понятно, что поэт вначале склонен был видеть причину неудач и крушения революционных стремлений в пассивности, долготерпении и покорности самих «народов». Романтический культ героя-одиночки, «мужа судеб», противопоставляемого «покорным рабам», звучит в ряде стихотворений Пушкина этой поры (начало трагедии о Вадиме, набросок стихотворения о Наполеоне «Зачем ты послан был, и кто тебя послал?..», 1824).

Однако действительность вносила существенные поправки в эти романтические иллюзии: «герои» при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не так уж героичные. Уже в стихотворении «Наполеон», написанном после получения известия о смерти Наполеона, Пушкин осознал глубоко эгоистическую природу наполеоновского героизма. Образ «могучего баловня побед» еще окружен здесь романтическим ореолом, но в то же время Наполеону, герою-индивидуалисту действиями которого управляла одна безмерная «жажда власти», Пушкин противопоставляет высокий патриотический подвиг русского народа, «сердца» которого не постиг и не разгадал надменный завоеватель, народа, самоотверженно отстоявшего свою независимость и свою родную страну. Западноевропейский «герой» нового буржуазного типа и великий русский народ (в вариантах — «Русь племен царица»), народ-патриот, грудью ставший на защиту отчизны, с необычайной силой противостоят здесь друг другу. Таких огненных строк о патриотизме русского народа, о подлинно народной Отечественной войне 1812 г. не звучало еще дотоле в нашей литературе. Разочаровался Пушкин и в героизме Ипсиланти, которым вначале он так восторгался.

Неоднократно бывал Пушкин в эту пору свидетелем и активного протеста народа против его угнетателей. Протест этот носил стихийный, бунтарский характер, но он наглядно показывал, что русское крестьянство вовсе не так уж смиренно и покорно подставляет себя под ярмо и бич. Когда в самом начале своей южной ссылки Пушкин прибыл в Екатеринослав, весь край был охвачен крестьянскими волнениями. В бытность поэта в Кишиневе Молдавия была полна крестьянами, бежавшими от помещиков и организовавшимися в отряды, против которых власти вынуждены были применять военную силу. Со всем этим непосредственно связан и один из интереснейших замыслов Пушкина, относящийся к 1821 -1822 гг.,- создание большой поэмы о волжских разбойниках. По не вполне ясным для нас причинам Пушкин, согласно его собственным словам, уничтожил всю поэму, за исключением небольшого отрывка, опубликованного им позднее под названием «Братья разбойники» (1822). Мотив «цепей», «душных стен», «смрадной темноты» темницы, так же как пронизывающая отрывок страстная жажда «воли» («Мне душно здесь… я в лес хочу…»), сближают его с уже известными нам образами и мотивами пушкинской лирики этих лет, в особенности со стихотворением «Узник». Именно в таком лирическом ключе воспринимался отрывок Пушкина и многими современниками. В синап с эпизодом побега закованных разбойников вплавь через реку (Пушкин был очевидцем подобного побега) один из «либералистов» того времени, близкий к декабристским кругам, П. А. Вяземский, в письме другому «либералисту», А. И. Тургеневу, благодарил Пушкина «за то, что он не отнимает у нас, бедных заключенных, надежду плавать и с кандалами на ногах». Такое восприятие «Братьев разбойников» не только весьма выразительно, но как бы подтверждает положение, выдвинутое именно в эту пору Пушкиным в «Заметках по русской истории XVIII века» о том, что «политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния против общего зла».

По верному замечанию Белинского, «Братья разбойники» носят несколько мелодраматический характер. Но самая мысль сделать героями романтической поэмы простых крепостных крестьян, которые, «наскучи барскою сохою» (один из рукописных вариантов), бежали «в лес», взяв себе в товарищи «булатный нож да темну ночь», в высшей степени знаменательна. В непосредственной связи с расширением социальной сферы художественного изображения находится и выход Пушкина за рамки поэтического языка школы Батюшкова — Жуковского. Здесь снова проступает принципиальное отличие Пушкина от его непосредственных литературных предшественников и учителей. Если Н. М. Карамзин находил грубым слово парень, если К. Н. Батюшков, плененный сладостностью итальянской речи, считал, что русский язык вообще «грубенек», то Пушкин, наоборот, в явной полемике с Карамзиным и его последователями демонстративно заявлял: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения,- добавлял он,- но по привычке пишу иначе».

В соответствии с этой «привычкой» — инерцией установившегося стиля — написана, за отдельными исключениями, вызвавшими столь резкую отповедь литературных «староверов», поэма «Руслан и Людмила». Полностью следует ей Пушкин в своих «южных» поэмах. И только в «Братьях разбойниках» с включением в их язык «грубой» народной лексики, отражавшей вполне реальную «грубую» русскую действительность, эта инерция резко нарушается.