Можно ли назвать «Доктора Фаустуса» романом-эпопеей?

Обращаясь к истокам историческим, философско-эстетическим, музыкальным, которые в значительной степени помогают читателю ориентироваться в сложной символической вязи романа, мы понимаем, что в «Докторе Фаустусе» писатель вовсе не ограничивается аллюзиями, будь это Гете, Ницше, Лютер, Вагнер…

Несмотря на многие убедительные детали, приведенные этим авторитетнейшим теоретиком литературы, некоторые его доводы относительно, например, карнавализации в «Докторе Фаустусе», по нашему скромному мнению, не вполне оправданы.

По определению М. Бахтина, карнавализированной называется та литература, которая испытала на себе «влияние тех или иных видов карнавального фольклора».

В «Докторе Фаустусе» можно найти пародирование многих обычаев средневековья, трагические анекдоты того времени. Что же касается того главного в карнавальном мироощущении, по Бахтину, как постоянное обновление и возрождение через смерть, идущее от дионисийских празднеств и культа Диониса, этого в романе нет. Здесь пародия, кстати, имеющая определяющее значение во всем творчестве Т. Манна, носит абсолютно иной, глубоко трагический, апокалипсический смысл.

Этот роман Т. Манна был создан в 40-е годы, когда проблема трагического, возникавшая на протяжении всего ХХ в., встала, пожалуй, наиболее остро в связи с потребностью так или иначе обобщить опыт страшных военных лет.

Таким образом роман, написанный в самое трагическое десятилетие ХХ в., продолжал искания большого художника, начатые им в начале его творчества. «Доктор Фаустус» сочетает в себе самые, казалось бы, несочетаемые качества. Здесь и традиционный замысел-обращение к прошлому, но и через это обращение к прошлому есть близость к начинаниям современных художников, ищущих разрешения проблемы трагического в иных жанрах. Вся эта сложность, поисковость, масштабность, противоречивость делают «Доктора Фаустуса» произведением очень показательным с точки зрения судеб трагического на определенном этапе литературы ХХ века.

«…Девятнадцатое столетие было, наверное, на редкость уютной эпохой, ибо человечество никогда с такой горечью не расставалось с воззрениями и привычками прошлого, как в наше время»,- сказал однажды Адриан Леверкюн.

В словах Леверкюна звучит и ирония, и грусть, и небрежность, и почтение, и превосходство, и удивление, и ощущение власти традиций, и желание покинуть уют прошлого и столкнуться со всей противоречивостью и жестокостью своей эпохи.

В главах о детстве Леверкюна представлена обстановка, непосредственно смыкающаяся с «уютным» прошлым. Маленький Адриан, второй сын Йонатана и Эльсбеты Леверкюн, родился в семействе с устойчивыми традициями. Его предки — искусные ремесленники и зажиточные земледельцы, на протяжении многих поколений владели фольварком Бюхель, недалеко от Кайзерсашерна.

Повествование в романе ведется от имени Серенуса Цейтблома, представленным другом детства героя. Профессор филологии, знаток и любитель музыки, он по своим политическим взглядам ушел в отставку после прихода к власти фашистов. Но прежде, чем начать рассказ о детстве маленького Адриана, он характеризует тот исторический момент, в который приступает к повествованию:

«…В настоящее время (Цейтблом начинает свои записи в мае 1943г)- нечего и думать о том, чтобы моя рукопись увидела свет, если только чудом не окажется за стенами осажденной «крепости Европы» и там хоть отчасти приоткроет темную тайну нашего одиночества…».

Подобных отступлений рассказчика много и, казалось бы, они не имеют никакого отношения к основному повествованию. Но это не так. В романе нет самостоятельных, не подчиненных основной коллизии, основному характеру, содержательных «сфер», по выражению самого Т. Манна. И это является одной из очень важных особенностей формы, структуры «Доктора Фаустуса».

Следует сразу же оговориться, что без постоянного раскрытия очень прихотливых и сложных связей каждого данного высказывания героя, каждого данного момента повествования с последующими, невозможно проникновение в художественный мир романа, а значит, и заключенную в нем концепцию трагического.

В романах Гете и в других романах ХIX в. «большой круг жизни» вводится в произведение после разрыва героя с окружающей его в детстве средой. У Т. Манна «большой круг» незаметно, как бы исподволь входит в непосредственное соприкосновение с «малым»,оттесняя и растворяя его в себе.

Так, казалось бы второстепенные и немногочисленные страницы, посвященные философским размышлениям и занятиям Леверкюна — отца, в общем замысле романа приобретают неожиданное значение. Леверкюн-старший проводит очень простые, незатейливые наблюдения над бабочками, раковинами, причудливыми асмотическими узорами на стекле, проводит опыты с вибрирующей пластинкой, каплей и пр. Но все это подается с такой серьезностью, таинственностью, значительностью, с подчеркиванием определенных деталей, что в совокупности создает специфическую мистическую атмосферу, свойственную произведениям писателей романтизма.

Мысль, высказанная Леверкюном-отцом заключается в том, что человеку не дано проникнуть в окружающий его мир, что он — за его порогом, что он лишь предчувствует и лишь духовно, пассивно проницает эту таинственную жизнь и свои связи с нею.

«Теперь уже установлено, что проникнуть в смысл этих знаков невозможно…Они ускользают от нашего понимания, и, как это ни обидно, но так оно будет и впредь…» — говорит Йонатан. И прибавляет: «…смысл этих знаков нам недоступен…».

Так в идиллическую картину уютного, примитивного существования обитателей Бюхеля вторгается атмосфера «тайны»», «двусмысленности», непознаваемости объективного, перед лицом которого человек трагически бессилен и обречен.