Музыка сердца в произведениях М. Ю. Лермонтова

Страницы юношеских тетрадей Лермонтова напоминают стихотворный дневник, полный размышлений о жизни и смерти, о вечности, о добре и зле, о смысле бытия, о любви, о будущем и о прошлом. Редеют бледные туманы Над бездной смерти роковой, И вновь стоят передо мной Веков протекших великаны… Историю протекших веков и все лучшее, накопленное русской и европейской культурой — поэзию, прозу, драматическую литературу, музыку, живопись, исторические и философские труды, — Лермонтов усваивал систематически, начиная с первого дня пребывания в пансионе при Московском университете и затем в годы студенчества.

Он владел французским, немецким, английским, читал по-латыни, впоследствии, на Кавказе, принялся изучать «татарский», то есть азербайджанский, язык, в Грузии записывал слова грузинские и одной из своих поэм дал грузинское заглавие «Мцыри». Он помнил тысячи строк из произведений поэтов великих и малых, иностранных и русских, но из обширного круга чтения двух авторов нужно выделить Байрона и — особенно — Пушкина. Еще ребенком Лермонтов постигал законы поэзии, переписывал в альбом их поэмы. Перед Пушкиным он благоговел всю свою жизнь. И больше всего любил «Евгения Онегина».

Об этом он сам говорил Белинскому. Он не просто читал — каждая книга для него становилась ступенью к самостоятельному пониманию назначения поэзии, каждая воспринималась критически. Воображение уносило его на Кавказ, где он побывал в детстве, и в страны, где он никогда не бывал,- в Литву, Финляндию, Испанию, Италию, Шотландию, Грецию, в будущее и в прошлое и даже в мировое пространство, где летает печальный Демон: Как часто силой мысли в краткий час Я жил века и жизнию иной, И о земле позабывал… Его мысль находилась в непрестанном горении.

Недаром Белинский сразу же отметил у Лермонтова «резко ощутительное присутствие мысли», и не одни пластические изображения, заключающие в себе мысли поэта, но самая мысль, обретшая художественную форму, составляет силу множества его лучших вещей — «Не верь себе», «Сказки для детей», «Демон», «Дума»: И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови. Природа наделила его страстями. Трех лет он плакал на коленях у матери от песни, которую она напевала ему. И в память о рано угасшей матери и о песне он написал потом своего «Ангела»: Он думу младую в объятиях нес Для мира печали и слез; И звук его песни в душе молодой Остался — без слов, но живой. Лермонтов был одарен удивительной музыкальностью — играл на скрипке, на фортепьяно, пел, сочинял музыку на собственные стихи.

В последний год жизни он положил на музыку свою «Казачью колыбельную песню». Были даже и ноты, но пропали и до нас не дошли. Однако, если бы мы даже не знали об этом, мы догадались бы о его музыкальности, читая его стихи и прозу. Не много было в мире поэтов, умевших передавать тончайшие душевные состояния, пластические образы и живой разговор посредством стиха и прозаической фразы, звучание которых составляет неизъяснимую прелесть, заключенную в музыкальности каждого слова и в самой поэтической интонации.

Не много рождалось поэтов, которые бы так «слышали» мир и видели бы его так — динамично, объемно, красочно. В этом Лермонтову-поэту помогал его глаз художника. Не только с натуры, но и на память он мог воспроизводить на полотне, на бумаге фигуры, лица, пейзажи, кипение боя, скачку, преследование. И, обдумывая стихотворные строки, любил рисовать грозные профили и горячих, нетерпеливых коней.

Если бы он профессионально занимался живописью, он мог бы стать настоящим художником. Изображая в «Герое нашего времени» ночной Пятигорск, он сначала описывает то, что замечает в темноте глаз, а затем — слышит ухо: «Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отроги Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц поднимался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы. Отклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь.

Порою топот коня раздавался по улице, сопровождаемый скрипом нагайской арбы и заунывным татарским припевом». Эти описания Лермонтова так пластичны, что становится понятно, почему современники называли его русским Гете: в изображении природы великий немецкий поэт считался непревзойденным. «На воздушном океане», строки, не уступающие пантеистической лирике Гете, Лермонтов написал в двадцать четыре года. При всем том он умел одухотворять, оживлять природу: утес, тучи, дубовый листок, пальма, сосна, дружные волны наделены у него человеческими страстями — им ведомы радости встреч, горечь разлук, и свобода, и одиночество, и глубокая, неутолимая грусть.