Народность творчества А. Твардовского

Трудно, не сразу освобождался поэт от устоявшихся представлений, постепенно, шаг за шагом отказываясь от прежней веры в «грозного отца» и убежденности в «его нелегкой временами, крутой и властной правоте», как было сказано в первоначальном варианте посвященной Сталину в 1954 году главы в поэме «За далью — даль». Даже в окончательном тексте книги проступают следы еще не до конца преодоленных иллюзий (таково упоминание о «непреклонности отчей воли», якобы проявленной Сталиным… в первые дни войны). Впрочем, все это отчетливо видно нам уже с иного исторического перевала, а в пору появления в 1956-1960 годах таких глав, как «Друг детства», рассказывавшей о встрече с одной из жертв сталинского произвола, и «Так это было», они сыграли весьма значительную роль в осознании множеством людей глубоко драматической, но насущной правды о пережитом в недавнем прошлом.

Если в стихотворении «О прописке» (1951) Твардовский с улыбкой именовал свою музу «уживчивой», то в дальнейшем в ней все резче обозначались черты повышенной взыскательности к претворению в жизнь исповедуемых нами идеалов и неуступчивая готовность к решительному отстаиванию выношенных, выстраданных убеждений, гневное неприятие всего мешающего людям жить. В первые послевоенные годы, отказываясь, несмотря на многочисленные читательские настояния, продолжать «Василия Теркина», «увеличивать количество строк под старым заглавием, не ища нового качества», поэт оговаривался: «Правда, история литературы знает примеры «использования готовых образов…»

Но это оправдывалось особыми задачами сатирико-публицистического жанра, не столь озабоченного, так сказать, вторичной полнокровной жизнью этих образов как таковых, а использующего их характеристические, привычные для читателя черты в применении к иному материалу и в иных целях…» («Как был написан «Василий Теркин»). Подобной же «особой задачей» было продиктовано и неожиданное возвращение самого Твардовского к своему герою в поэме «Теркин на том свете». Все прочие поэмы, начиная со «Страны Муравии», получали официальное признание и даже Государственные премии, Новый же «Теркин…» шел к читателю долгой и кружной дорогой.

Почти целое десятилетие отделяет первую попытку автора опубликовать эту поэму в 1954 году от ее появления в печати в 1963-м — уже почти «на излете» нестойкой и внутренне противоречивой хрущевской «оттепели». Впоследствии же, с наступлением новых «заморозков», «Теркин на том свете» влачил довольно странное существование, по большей части исключаемый из очередных изданий произведений Твардовского.

В первом номере возглавлявшегося им журнала «Новый мир» за 1969 год появилось «На сеновале» — лирическое воспоминание о том, как когда-то — «жизнь тому назад» — вместе с деревенским другом «собирались в путь далекий из первой юности своей»: Готовы были мы к походу.

Что проще может быть: Не лгать, Не трусить, Верным быть народу, Любить родную землю-мать, Чтоб за нее в огонь и в воду, А если — То и жизнь отдать. Что проще! В целости оставим Таким завет начальных дней. Лишь от себя теперь добавим: Что проще — да. Но что сложней?

Напечатанное было лишь первой главой поэмы «По праву памяти», которую Твардовский вскоре подготовил для публикации в журнале. Однако ее реальный путь к читателю оказался «сложней». Автор очутился в положении своего любимого героя, который, как рассказано в главе «Теркин ранен», вырвался вперед в атаке и угодил под огонь собственной артиллерии, но, долгие часы продержавшись в захваченном доте, дождался-таки новой волны наступавших.

«Жестокая память» — эти слова из одноименного стихотворения Твардовского, долгое время служившие критикам удобным «диагнозом» для объяснения его «болезненной», «чрезмерной» приверженности к «отходящей в прошлое» теме войны, ее тяжелейших последствий и тревожных уроков, все больше теряли свою локальную приуроченность. Даже строки, где впервые прозвучали, ныне кажутся наделенными более общим смыслом: Куда ни взгляну, ни пойду я — Жестокая память жива. Что касается подобной трактовки войны, Твардовский мог бы с полным правом сказать: «Я этой песни — запевала».

Слова, которыми озаглавлена вторая глава поэмы «Сын за отца не отвечает», в пору их произнесения выглядели для многих нежданным счастьем, облегчением судьбы, своеобразной амнистией. Горький, саркастический отголосок этого исступленного благодарного ликования звучит в стихах Твардовского: Конец лихим твоим невзгодам, Держись бодрей, не прячь лица. Благодари отца народов, Что он простил тебе отца Родного… Сын — за отца? Не отвечает! Аминь! Однако ныне поэт беспощадно обнажает иной, тягостный смысл памятного сталинского изречения.

В горячем, захлебывающемся, порой сбивчивом монологе автора поэмы зорко ухвачен этот процесс размывания связей между людьми, близкими, между словом и делом, между провозглашенным и реальной «практикой», когда, в частности, вскоре после вышеупомянутой декларации «званье сын врага народа, вошло в права». Конец же главы дает новый поворот теме, подвергая исследуемую формулу неожиданному и глубоко справедливому переосмыслению: … за всеобщего отца Мы оказались все в ответе, И длится суд десятилетий, И не видать еще конца. Сказано скупо и мужественно, опять-таки в духе человека, еще в книге «За далью — даль», «вызывавшего огонь» и на себя: «Я жил, я был — за все на свете я отвечаю головой». Однако и на таком суде ведут себя по-разному, — и об этом последняя глава поэмы, «Отчизна»:

Забыть, забыть велят безмолвно, Хотят в забвенье утопить Живую боль. И чтобы волны Над ней сомкнулись. Боль — забыть! Прав поэт: Кто прячет прошлое ревниво, Тот вряд ли с будущим в ладу… В набросках, из которых постепенно выросла поэма «По праву памяти», говорилось: Недосказал. Могу ль оставить В неполноте такую речь, Где что убавить, что прибавить Так долей правды пренебречь.

Теперь же, когда поэма стала нашим общим читательским достоянием, достойно увенчав собой весь многотрудный и славный путь автора, на ум приходят те знаменитые слова, которыми начиналась заключительная глава «Василия Теркина». Светит месяц, ночь ясна, Чарка выпита до дна… Досказал… Выиграл свой последний бой и, вместе со своим бессмертным героем, навсегда остался среди новых бойцов… В послевоенные годы, при всей значимости новых крупных произведений Твардовского, несравненно более важное, чем прежде, место в его творчестве занимала лирика. Критика давно подметила его склонность к изображению «всей полноты жизни». В последний период творчества поэта это свойство получило особенное развитие. По изобилию разнородных впечатлений бытия, органичности восприятия мира в целом, в его многообразных внутренних связях, сцеплениях, противоречиях, конфликтах, а также по все более оттачивающемуся поэтическому мастерству послевоенные стихи Твардовского, бесспорно, вершина его лирики.