«Небесные жители»

Жан-Мари Густав Ле Клезио

Фрагмент

В этот день Лаллаби решила, что в школу она больше не пойдет. Было раннее Утро, где-то середина октября. Она встала с кровати, прошлепала босиком через комнату и чуть-чуть раздвинула шторы, чтобы взглянуть в окно.

Ярко светило солнце, и, посмотрев наверх, она увидела кусочек голубого неба. Внизу по тротуару семенили три-четыре голубя с взъерошенными от ветра перьями. Над крышами припаркованных машин было видно темно-синее море и белый парус, который медленно плыл по волнам.

Лаллаби смотрела на все это и думала: как хорошо, что она решила больше не ходить в школу.

Она отошла от окна, села за стол и, не зажигая света, начала писать письмо.

Здравствуй, дорогой папа!

Сегодня хорошая погода, небо голубое-голубое, как я люблю. Хорошо, если бы ты был здесь и видел это небо. А море синее-пресинее.

Скоро зима. Начинается новый длиннющий год. Я надеюсь, что ты сможешь приехать поскорее, а то небо и море тебя не дождутся.

Сегодня утром я проснулась и представила, что я снова в Стамбуле. Вот бы зажмуриться, а потом открыть глаза и оказаться в Стамбуле. Как тогда, помнишь?

Ты купил два букета, один для меня, другой для сестры Лоране. Такие большие белые цветы, они очень сильно пахли . Запах был такой, что букеты пришлось поставить в ванную.

Ты сказал, что можно пить воду прямо из вазы, и я пошла в ванную и долго-долго пила, и все мои цветы поникли. Помнишь?

Лаллаби остановилась. Посидела, покусала ручку, глядя на письмо. Но она не читала.

Просто смотрела на лист бумаги и думала, что, может быть, на нем что-нибудь появится само: птицы начнут летать, как по небу, или, к примеру, медленно выплывет белая лодочка.

Она взглянула на будильник на столе: десять минут девятого. Будильник был маленький, дорожный, в черном футляре из кожи ящерицы, и раз в неделю его приходилось заводить.

Лаллаби стала писать дальше.

Дорогой папа, приезжай, забери будильник. Ты мне его подарил, когда я уезжала из Тегерана, Мама и сестра Лоране еще сказали, что он очень красивый. Я тоже так думаю, очень красивый, но мне он, наверное, больше не понадобится. Поэтому ты приезжай, забери его.

Тебе он пригодится. Он очень хорошо ходит. И совсем не мешает спать ночью.

Она вложила письмо в конверт с надписью «Авиа» и прежде чем заклеить его, огляделась, что бы еще туда сунуть. Но на столе были только бумаги, книги и крошки печенья. Потом она написала на конверте адрес:

Мсье Полю Ферланду, П. Р. О. К. О. М., 84, проспект Фирдоуси, Тегеран, Иран.

Лаллаби положила конверт на край стола и побежала в ванную умываться и чистить зубы. Хотела принять холодный душ, но побоялась, что шум воды разбудит маму. Все так же босиком она вернулась в комнату.

Быстро надела зеленый свитер, темно-коричневые бархатные брючки и коричневую куртку. Натянула носки и высокие ботинки на каучуковой подошве. Потом, не глядя в зеркало, расчесала свои светлые волосы и покидала в сумку то, что лежало поблизости, на столе и на стуле: губную помаду, бумажные носовые платки, шариковую ручку, упаковку аспирина. Она не знала точно, что ей может понадобиться, и стала запихивать в сумку все, что попадалось под руку: скомканный красный шарфик, старенькую кожаную рамку для фотографий, перочинный нож, фарфоровую собачку. Потом нашарила в шкафу обувную коробку и достала из нее пачку писем.

Из другой коробки она вынула большой рисунок, сложила его и сунула в сумку вместе с письмами. В кармане плаща отыскались несколько банкнот и горсть мелочи, все это отправилось туда же.

Прежде чем уйти, Лаллаби вернулась к столу и взяла только что написанное письмо. Потом выдвинула левый ящик и стала рыться во всевозможных вещах, пока не нашла маленькую губную гармошку, на которой было написано: Echo super vamper. Made in Germany.

И еще ножом нацарапано: Давид.

Секунду она смотрела на гармошку, потом и ее бросила в сумку, закинула ремень на правое плечо и вышла из дома.

На улице припекало солнце, небо и море сияли. Лаллаби поискала глазами голубей, но они уже улетели. Вдали, у самого горизонта, все так же медленно плыл белый парус, клонясь к морю.

У Лаллаби сильно-сильно забилось сердце. Оно даже подпрыгивало, громко стуча в груди. Что это с ним творилось, отчего? Может быть, яркий свет шутил такие шутки?

Лаллаби остановилась у парапета и крепко-крепко прижала к груди руки. Даже пробормотала сквозь зубы сердито:

— Ну сколько можно!

И зашагала дальше, стараясь не обращать на сердце внимания.

Люди спешили на работу. Быстро катили на машинах вдоль проспекта к центру города. Мчались, отчаянно дребезжа, мопеды. У людей за закрытыми окнами новеньких автомобилей был сосредоточенный вид. Проезжая, они отрывали взгляд от дороги и смотрели на Лаллаби.

Некоторые даже коротко ей сигналили, но она на них не оглядывалась.

Лаллаби тоже шла вдоль проспекта быстрым шагом, бесшумно ступая по тротуару каучуковыми подошвами. Только она направлялась в противоположную сторону, к холмам и скалам. Шла и смотрела на море, щуря глаза, потому что темные очки взять забыла. Ей казалось, что белый парус на горизонте, большой, треугольный, надутый ветром, движется туда же, куда и она. Лаллаби шла, смотрела на синее море и голубое небо, на белый парус, на скалистый мыс, и радовалась, что решила больше не ходить в школу.

Все было так замечательно, что школы как будто и на свете не было вовсе.

Дул ветер, трепал и путал ее волосы; холодный ветер — от него щипало глаза, краснели щеки и руки. И Лаллаби думала: как хорошо идти вот так, на солнце, на ветру, не зная куда.

Город кончился, и она вышла на тропу контрабандистов…