Нет ничего пошлее мещанской жизни

Впрочем, внешне благообразная пошлость может быть и более откровенной. Молодая женщина с маленькими, изящными ножками и распущенными волосами сидит, утопая в розовых волнах кружевного капота, но ее муж, врач, честный и прямой человек, прекрасно понимает, что это «ничтожное, лживое, пошлое, мелкое» существо крепко держит его в руках. Он бессилен вырваться из сетей, расставленных этой обольстительной хищницей, откровенно изменяющей ему и создавшей в доме пошлую обстановку.

Он целиком в мягких когтях своей «супруги» .

Пошлость — внесословная категория, она может проникнуть даже в самые высокие сферы деятельности человека. Иногда ее особенно трудно узнать: она не столь примитивна, как в случаях, которые мы только что привели. У Чехова есть герои, живущие интеллектуальными интересами и творческим трудом: художник Рябовский в «Попрыгунье» , профессор словесности Серебряков в «Дяде Ване» . Оба они в своем деле специалисты. Рябовский разбирается в искусстве, Серебряков пишет статьи на литературные темы, читает стихи Батюшкова.

Их поведение с виду как будто облагорожено. Но и они, как оказывается, живут по законам трафаретных, избитых представлений о людях, о морали.

И все же общая атмосфера человеческого общения в художественном мире Чехова в 1890-1900-е годы изменилась. Вспомним, как относились друг к другу персонажи юмористических рассказов: они могли просто издеваться друг над другом, и сильный мог откровенно и безнаказанно унижать достоинство слабого.

Приведем несколько примеров. В рассказе «Торжество победителя» чиновник, занимающий начальнический пост, закармливает обильным масленичным обедом своих подчиненных, но при этом глумится над ними, заставляет кукарекать. А того, кто когда-то сам был начальником хозяина дома и измывался над ним, принуждает есть горчицу.

В этой сцене одинаково противны и тот, кто «торжествует», и тот, кто, угодничая перед «победителем», теряет человеческое достоинство.

Столь же неприглядно общение между людьми в случае, описанном в рассказе «На чужбине» , где сытый помещик для собственного удовольствия издевается над патриотическими чувствами несчастного француза, которого нужда забросила в Россию, но француз и сам не обнаруживает в поведении своем ни ума, ни уважения к себе.

В рассказе «Баран и барышня» какой-то петербургский барин от нечего делать развлекает себя праздной болтовней с провинциальной барышней. Барышня по бедности просит у него разрешения на бесплатный проезд домой, не зная, что ошиблась подъездом, а он, вместо того чтобы отослать ее к железнодорожному чиновнику, живущему по соседству, удерживает у себя, пока для него самого не наступает время идти в театр. И барышня остается ни с чем: у другого подъезда ей сказали, что именно в это время чиновник уехал из Петербурга.

Этот «баран», как и помещик из рассказа «Дочь Альбиона», как и многие другие чеховские герои первой половины 80-х годов, своим бездушным, циничным отношением к «униженным» неприятен читателю. Нередко, как мы видели, сами «униженные» в этих столкновениях с более сильными лицами оказываются не на. высоте.

Иная атмосфера — в художественном мире зрелого Чехова. Вместо цинических принципов вроде «Человек человеку волк», «Своя рубашка ближе к телу», «Чин чина почитай» и т. д., здесь как будто есть и вежливое обращение, и доброжелательство. Но как часто за внешней благовидностью в общении этих, как сейчас говорят, «интеллектуалов» скрывается полное безразличие друг к другу, душевная холодность.

Ни любезности, которыми пересыпана речь этих равнодушных людей, ни рассуждения на высокие темы не в состоянии возместить отсутствие в их душе теплоты и искренности.

Казалось бы, если встретились два ученых и хотят потолковать об интересующей их научной проблеме, то при чем здесь лицемерие и ложь? Но вот описание этой встречи:

«Первым делом мы стараемся показать друг другу, что мы оба необыкновенно вежливы и очень рады видеть друг друга. Я усаживаю его в кресло, а он усаживает меня; при этом мы осторожно поглаживаем друг друга по талиям, касаемся пуговиц, и похоже на то, как будто мы ощупывем друг друга и боимся обжечься. Оба смеемся, хотя не говорим ничего смешного.

Усевшись, наклоняемся друг к другу головами и начинаем говорить вполголоса. Как бы сердечно мы ни были расположены друг другу, мы не можем, чтобы не засорить нашей речи всякой китайщиной, вроде: «вы изволили справедливо заметить» или «как я уже имел честь вам сказать», не можем, чтобы не хохотать, если кто из нас сострит, хотя’ бы неудачно. Кончив говорить о деле, товарищ порывисто встает и, помахивая шляпой в сторону моей работы, начинает прощаться.

Опять щупаем друг друга и смеемся. Провожаю до передней; тут помогаю товарищу надеть шубу, но он всячески уклоняется от этой важной чести.

Затем, когда Егор отворяет дверь, товарищ уверяет меня, что я простужусь, а я делаю вид, что готов идти за ним даже на улицу. И когда, наконец, я возвращаюсь к себе в кабинет, лицо мое все еще продолжает улыбаться, должно быть, по инерции». Ясно, что сам герой — человек искренний, и если даже он вовлекается в игру с заученными фразами и жестами, какова должна быть заразительная сила этого стереотипа поведения, утвердившегося среди огромной массы людей!

Чехов бывает беспощаден, когда изображает такой тип общения между людьми. Здесь он особенно близок к Толстому, срывающему «все и всяческие» маски с тех, кто прячет под ними свои истинные чувства и побуждения.