Новаторство и неповторимость лирики Твардовского

Сюжетная «новелла», столь типичная для стихов поэта 30-х и 40-х годов, в его позднем творчестве исчезает. На смену ей приходят либо зарисовки, наброски (поистине «из записной книжки»), либо чисто лирическая разработка темы, например, «В краю, куда их вывезли гуртом…» и «Ты откуда эту песню…» из цикла «Памяти матери» (1965), точная фиксация и тщательное исследование различных движений и состояний человеческой души, ее сложнейших сопряжений с «большим миром», либо философские размышления, не лишенные даже откровенной дидактики, — «Сыну погибшего воина» (1949-1951), «О юности» (1951), «Горные тропы» (1960). Надо при этом оговориться, что все только что намеченные разграничения весьма условны и никак не могут претендовать на некую исчерпывающую и «жесткую» классификацию.

Произведения поэта подчас с легкостью «совмещают» в себе живописную зарисовку, точные психологические подробности и философские умозаключения — «Признание» (1951), «Мне памятно, как умирал мой дед…» (1951) и другие. Мысль о преемственности людских дел, о драгоценном наследстве, полученном нами от предшествующих поколений и не подлежащем забвению, которая начинала пробиваться еще в довоенных стихах поэта («Ивушка», 1938), становится одним из главнейших «нервных центров» его позднейшего творчества.

Чрезвычайно характерно для его мироощущения — в час громкого космического триумфа напомнить «разведчику мирозданья» о «новичках из пополненья», подымавшихся в небо навстречу врагу грозной осенью 1941 года («Космонавту», 1961). В годы войны Твардовский писал: От Ивана до Фомы, Мертвые ль, живые, Все мы вместе — это мы, Тот народ, Россия. В послевоенном творчестве поэта искренняя и страстная декларация с полной очевидностью претворилась в художественную реальность его стихов, в признание и отстаивание неповторимой ценности, значительности, исторического смысла любой честно прожитой человеческой жизни. Перед нами некая лирическая летопись, запечатлевшая разнообразнейшие перипетии современного бытия — от признанно масштабных (например, сибирские стройки или освоение космоса) до относительно невеликих, вернее, «преломившихся» в событиях и эпизодах сравнительно частного характера.

Однако, пожалуй, для позднего Твардовского особенно, принципиально важны как раз те стихи, где значительные общественные процессы и явления выверяются по «скромному» масштабу конкретных человеческих судеб, ими затронутых, — «Новоселье» (1955-1959), «Памяти матери». «Жестокая память» о войне, о погибших, о цене достигнутой победы — все то, о чем так настойчиво говорил в своих послевоенных стихах Твардовский, оказалось не только необычайно граждански, гуманистически, этически значимым для самого автора и для его читателей, но и придало его восприятию жизни особую проникновенность, взволнованность и чуткость, ту эстетическую новизну, о которой как о желанном для всякого художника открытии сказал он сам в стихотворении «Нет ничего, что раз и навсегда…» (1969).

«Опыт большой жизни» побуждал Твардовского и к целому ряду прозаических замыслов. При весьма трезвом взгляде на свои первые очерки и рассказы он впоследствии ценил в них «зоркость и меткость в отношении частностей, деталей, лиц, языка», достоверность свидетельства «о людях, которых в большинстве уже нет на свете, этих ранних тружеников колхозного строя… на Смоленщине». И все же он с грустью отмечал в этих «писаниях… юности» (которые однажды сострадательно назвал: «моя бедная проза 30-х годов») «тенденциозность от чистого сердца» — «чистосердечную муку натяжек и недомолвок в главном», порожденных «восторженной и безграничной верой в колхозы, желанием видеть в едва заметном или выбранном из всей сложности дела то, что свидетельствовало бы о близкой, незамедлительной победе этого дела». В более поздние годы Твардовский лелеял мысль о книге, куда вошли бы и эти «старые записи», но уже решительно «перепаханные» в итоге многолетней «неостывающей… думы» о судьбах русской деревни.

Многочисленные очерки Твардовского военных лет, приносившие ему, по собственному свидетельству поэта, до начала 566 А. Т. Твардовский работы над «Василием Теркиным» большее удовлетворение, нежели стихи, стали основой книги «Родина и чужбина». Несмотря на характерное для автора непритязательно-скромное обозначение ее жанра — «Страницы записной книжки», на внешнюю мозаичность и фрагментарность, все эти разнородные сюжеты и записи объединены постоянно владеющей писателем «генеральной думой» — думой об огромности испытаний, выпавших на долю народа, о богатстве обнаружившихся в нем духовных сил, о неисчислимости человеческих характеров и свойств.

Тщательно выполненные психологические портреты, подробные истории людских судеб соседствуют в книге с трагическими пейзажами войны, картинами попранного ею человеческого труда, с «лирическими отступлениями», родственными главам «От автора» в «Книге про бойца». Иные фрагменты «Родины и чужбины» приоткрывают самые «истоки» личности поэта, посвящают» нас в его раздумья о литературе, в предысторию некоторых стихов и поэм.

Особо следует сказать, что роль возглавлявшегося А. Т. Твардовским журнала «Новый мир» в развитии общественной мысли и литературы в 50-60-е годы была чрезвычайно велика и вполне сопоставима с той, какую сыграли в прошлом веке «Современник» и «Отечественные записки». «Расширение арены реализма» (выражение Салтыкова-Щедрина), к которому стремился Твардовский в журнале, обогатило нашу литературу целым рядом выдающихся, порой просто поворотных произведений — от «Районных будней» Овечкина до «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына.

В сборнике стихотворений и поэм, подготовленном Твардовским к печати незадолго до кончины (1971), раздел лирики завершается стихотворением-исповедью, стихотворением-заповедью, обращенной, как почти всегда бывало у поэта, прежде всего к самому себе:

С тропы своей ни в чем не соступая, Не отступая — быть самим собой. Так со своей управиться судьбой, Чтоб в ней себя нашла судьба любая И чью-то душу отпустила боль. И вновь отзываются на это давние строки из «Василия Теркина»: Скольким душам был я нужен, Без которых нет меня.