Новелла Н. Волнового «Я «

Новелла «Я » имеет лирическое начало. Именно из него возникает зримый, реальный образ Матери: «Из далекого тумана, из тихих озер загорной коммуны шелестит шелест: то идет Мария». Выныривает тот образ как воспоминание, как мечтание у утомленного в жестоких битвах ее сына, приходит к нему, когда он имеет минутку для передышки.

И среди ассоциативных химерических сплетений появляется образ матери: «Воистину моя мать — воплощенный прообраз той необычной Марии, которая стоит на гранях неизвестных веков.

Моя мать — наивность, тихая печаль и доброта безграничная… И моя невозможная боль, и мое невыносимое мучение теплеют в лампаде фанатизма перед этим прекрасным печальным образом». Читаем, и минорное настроение окутывает нас . И постепенно нарастает тревога, надвигается гроза: «там, за дорогами сизого бора, вспыхивают молнии и накипают и пенятся горы». И то предгрозовое состояние гасит воспоминания сына, который на один миг полетел в детство, юность, где звенели «росяные утра и падали перламутры», где «шелестели вечера возле тополей».

Но тот «душевный гром», который вот-вот разорвет небо, отторгает сына от воспоминаний о матери, так как «надвигаются две грозы», и сын видит: «в ее глазах две хрустальные росинки». И сын слышит: «Мать говорит, что она поливала сегодня мяту, и мята умирает в тоске». Это тревожное лирическое начало поможет ощутить всю полноту трагедии, которая разыгрывается перед нами, понять дилемму гуманности и фанатизма, которую поставил писатель перед читателем, познать страшное разногласие между человечностью и слепой преданностью абстрактной идее. Познать и предостеречь?! Сколько нежности, тепла, доброты мы ощутили, впервые столкнувшись с ее сыном, сыном Марии, который «совсем замучил себя», «ее мятежный сын, в бесконечных походах, битвах».

Мы растроганы, когда в минуты усталости ему вспоминается: «Тогда я беру ее милую голову с налетом серебристой седины и тихо кладу на свою грудь…», или когда перед его глазами «проходили невозможные дни», тогда «из темного леса брели подорожники и возле синего колодца, где разлетелись дороги, где разбойный крест, останавливались. Это — молодое загорье».

И разительным контрастом к мечтаниям-воспоминаниям, к изображенным нежными акварельными мазками образам матери и «ее мятежного сына» разворачиваются следующие картины, преисполненные драматических тревог и трагедийных событий. Контраст. Но не механическое противопоставление светлого и черного, а мотивированное раскрытие, анатомическое исследование психологии Добра и Зла, которые живут в душе этого человека. Писатель, будто хочет проследить процесс раздвоения человеческого Я. В помещении «фантастического» дворца-дома расстрелянного шляхтича заседает «черный трибунал коммуны». Во главе трибунала — сын Марии: «бандит» — по одной терминологии, «инсургент» — по другой.

И мы хотим верить, что он не бандит, что он добрый и нежный сын Марии, призванный революцией совершать справедливость. Тем более, что сам говорит: «Я — чекист, но я и человек». Этим человеком руководит классовая ненависть.

Он с презрением рассматривает «химерические портьеры, древние узоры, портреты княжеской фамилии». Видит и ненависть к себе: «Я смотрю на портреты: князь хмурит брови, княгиня — надменная, княжата — в тьме столетних дубов». Кажется, здесь на самом деле должен совершаться справедливый Суд именем народной революции. Почему же тогда, когда собирается этот «черный трибунал», «из каждого закутка смотрит настоящая и воистину страшная смерть»?

Почему тогда «обыватель» утверждает: «здесь заседает садизм»? Не пролетарий, не революционер — «обыватель».

Писатель показывает и весь «механизм» работы «черного трибунала». Особенно ярко это изображено в сцене, когда судят «женщину в трауре и мужчину в пенсне». За что же их судят? За то, что у них было собрание на частной квартире, что они философы и ищут правды, что они говорят о Христе как о спасителе мира, о других философах и пророках, о новом Мессии, о кризисе в Европе и Азии.

И главное, что этот процесс подается без наименьшей нотки иронии или сарказма. Все на высочайшем уравне правосудия. Не как шутка и не как сарказм воспринимается и приговор: «Так какого же вы черта, мать вашу перетак, не сделаете этого Мессию из чека? — «Расстрелять»! Новелла написана в 1924 году. А именно такие «доказательства» и такие глубокомудрые «приговоры» будут отданы революцией, а чекисты будут выносить их в течение многих лет.

И потому никакие слезы, никакие опровержения не могли покачнуть веры, что они, коммунары «черного трибунала», вершат справедливый суд над врагами революции. Во имя революции, во Имя светлого будущего человечества. Не остановит их родная кровь ни брата, ни сына, ни отца, ни матери.

Так как это была «единственная дорога к загорным озерам неизвестной прекрасной коммуны».

И хотя иногда главковерху «щемило под сердцем», и «не рыдать, а плакать мелкими слезами» хотелось ему, «как в детстве, на теплой груди» матери, остановить это страшное кровавое неистовство было невозможно, так как «это была действительность: настоящая жизненная действительность — хищная и жестокая, как стая голодных волков. Это была действительность безвыходная, неминуемая, как смерть». Вот почему сын должен был застрелить мать.

Вот почему во имя ревоюции, во имя единой дороги к загорным озерам неизвестной прекрасной коммуны сын должен стрелять в мать: «Тогда я в томлении, охваченный пожаром какой-то невозможной радости, закинул руку на шею своей матери и прижал ее голову к своей груди. Потом подвел маузер и нажал спуск в висок». Это был настоящий революционер. Именно к такому выводу подводит нас писатель.

Это горько, страшно, но это так. И страшно потому, что это не бездушный дегенерат. Это человек, который мыслит, сопоставляет, строит логические заключения.

Он мучается: «Да, это были невозможные минуты. Это было мучение. Но я уже знал, как я сделаю». «Мне нужно быть последовательным!» Страшно и потому, что «вина» Марии, как и тех монахинь, только в том, что «они на рынке вели откровенную агитацию против коммуны».

И только! Но «главковерх черного трибунала коммуны исполнял свои обязанности перед революцией». И не мог он отступить от этой слепой обязанности, не мог он принять предложение Андрюши отпустить мать.

Он остается хрустально чистый перед идеей, которой он служит: «Там, в далекой безвестности неизвестно горели тихие озера загорной коммуны». Этими печальными словами заканчивает свою трагическую новеллу Н. Волновой.