Обращения Пушкина в своем творчестве к Горацию и Державину

Но была еще одна, более существенная причина обращения Пушкина к Горацию и Державину. Гораций, как и многие его современники, был убежден, что другие государства могут, подобно древнеегипетскому, исчезать с лица земли, но только Рим — вечен; империя римская, ее государственные установления, господствующая религия, римская речь не исчезнут никогда. Поэтому и вечность своей поэзии он соизмерял с существованием Рима:

Нет! не весь я умру,- часть меня лучшая Избежит похорон; славою вечною Буду я возрастать, в храм Капитолия Жрец восходит пока с девой безмолвною.

Державин совершил ту же ошибку. Российское государство — именно такое, каким оно было при нем, самодержавное государство — он считал вечным и неизменным; в интересах и потребностях государства, как он думал, вьи ражались главные и высшие интересы всего народа и каждого отдельного человека. Поэтому польза, принесенная государству, была, по его мнению, абсолютной мерой всех человеческих достоинств и дел, включая и достоинства поэта.

Он был убежден, что такой взгляд на русское самодержавное государство разделяют и вечно будут разделять все живущие в России люди; славяне и другие «народы неис-четны» будут помнить о нем прежде всего потому, что он первый «дерзнул» «о добродетелях Фелицы возгласить…» «и истину царям с улыбкой говорить». В основе пушкинского «Памятника» лежат мысли и убеждения, диаметрально противоположные державинским. Это различие отчетливо выражено уже в первом четверостишии:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.

Сначала — о конкретной детали. Известно, что Александрийским столпом здесь названа колонна, установленная в Петербурге на Дворцовой площади в память Александра I.

Николай I и его окружение всеми средствами старались раздуть посмертную славу Александру I: его величали победителем Наполеона, благодетелем русского народа, миротворцем и пр. и пр. Но идеологи нового царствования, расточая хвалы покойному царю, не забывали и его наследника — Николая I; создание колонны они представляли как знак его верности «великому» делу Александра. Этой двойной цели было подчинено и торжественное открытие колонны. Пушкина на этом пышном празднестве не было.

28 ноября 1834 года он сделал в своем «Дневнике» следующую запись: «Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии — выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами — моими товарищами…» Пушкин недвусмысленно осудил не только Александра — мстительного гонителя своей молодости,- но и Николая; последнего даже вдвойне: он был главным распорядителем затеи по увековечению памяти «плешивого щеголя» и он же «упек» великого поэта «в камерпажи».

Это осуждение запечатлено и в «Памятнике». Александровская колонна представлена здесь как символ двух царствований. Но памятник, воздвигнутый поэтом,- это ведь тоже символ, символ поэтического творчества, духовного созидания.

Эти два символа, как и в оде Горация, сопоставлены: подвиг поэта выше, чем все «подвиги» царей; но у Пушкина они и прямо противопоставлены: в памятнике поэта, то есть в тех важнейших свойствах его поэзии, благодаря которым его имя войдет в благодарную память народа и навечно сохранится в ней, есть свойство непокорности верховным властителям России. Эти смысловые соотношения дополнены и развиты в четвертой строфе «Памятника»:

И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.

Пушкин, разумеется, понимал, что стихотворение, в котором Александровская колонна представлена как символ зла, цензор не разрешит печатать; поэтому он слегка видоизменил ее название — «Александрийского» вместо, допустим, «Александровского»,- с тем чтобы «высочайший» цензор мог подумать, будто речь идет о колонне в египетском городе Александрии, воздвигнутой, как принято было считать, на могиле Александра Македонского. Но эта отвлекающая подробность не могла усыпить подозрительности цензора: ему, как и любому тогдашнему русскому читателю, при чтении четвертой строки стихотворения естественнее было вспомнить Россию, а не далекий Египет, легче представить себе недавно открытый в Петербурге памятник русскому царю, чем весьма редко упоминаемую даже в специальной исторической литературе колонну на пустынной

Окраине Александрии. Что же касается «ссылок» на Горация и Державина, то уже одно верное понимание смысла четвертого стиха сразу же раскрывало их защитно-декоративное значение. Примерно так должен был рассуждать Жуковский, прежде чем отважиться на переделки, приноровившие стихотворение Пушкина к требованиям цензуры. В четвертом стихе он слово «Александрийского» заменил словом «Наполеонова», а пятнадцатый стих «Что в мой жестокий век восславил я свободу» вычеркнул почти целиком и вместо него вписал другой — собственного сочинения, после чего четвертая строфа «Памятника» приобрела такой вид:

И долго буду тем народу я любезен, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что прелестью живой стихов я был полезен И милость к падшим призывал.

На первый взгляд может показаться, что эти переделки не так уж и значительны: из двадцати стихов переиначено три, причем в одном из них — в тринадцатом — изменен только порядок слов. Но содержание стихотворения от этих замен и перестановок стало совсем иным.

Присочиненный Жуковским образ Наполеонова столпа вытеснил из первой строфы ее подлинное социальное и эстетическое значение. В августе 1836 года, когда был написан «Памятник», завоевательские идеи Наполеона и в самой Франции имели не так уж много сторонников, а о непосредственной их опасности для России не могло быть и речи.

И уже совсем неузнаваемым стало содержание четвертой строфы «Памятника»: «прелесть живая стихов» ни с «чувствами добрыми», ни с призывами «милости к падшим» ни явно ни скрыто не соотносится.